Синеглазый мальчик
Ал. Герову
Потемнело в комнате не сразу,
а сейчас темно здесь, как в бору.
Встрепенулся мальчик синеглазый
и прервал игру.
Мальчик пред окном, открывши створки,
дробный грохот слушает и ждет;
с перебивами скороговорки
вешний дождь идет.
Ласточки летают над карнизом,
струи дождевые бередя;
телеграфный провод весь унизан
каплями дождя.
Мальчику во мраке слушать любо
как в саду глухом растет трава;
набегают мальчику на губы
дивные слова.
Он захвачен тайным разговором
с ласточками, с дождевою мглой
с миром всем, с вечерним кругозором
с Богом и с землей.
Вечер
Бреду один по улицам, где вечер
над рдяно-красной черепицей кровель
такой же рдяно-красный догорает.
И, глядя на закат, я вспоминаю:
сейчас и над Неаполем он рдеет,
и блещут окна верхних этажей,
пылающие блики отражая,
и Неаполитанского залива
светлеют волны, тронутые ветром,
и зыблются, как на лугу трава,
и возвращаются мычащим стадом
в шумливый порт под вечер пароходы.
На набережной пестрая толпа
благословеньем провожает этот
минувший день, прожитый беззаботно,
но в той толпе меня теперь уж нет.
Закат сейчас горит и над Парижем.
Там запирают Люксембургский сад.
Труба звучит настойчиво и страстно,
и словно на ее призыв протяжный
нисходит сумрак в белые аллеи.
Толпа детей за сторожем идет
и слушает в молчанье, в упоенье
повелевающую песню меди,
и каждому хотелось бы поближе
к волшебному пробиться трубачу.
Из тех резных ворот, открытых настежь,
выходят люди весело и шумно,
но в их толпе меня теперь уж нет.
Зачем не можем мы одновременно
быть там и здесь, всегда и всюду, где
клокочет жизнь могуче и бескрайно?
Мы непреодолимо умираем,
вседневно умираем, исчезая
оттуда и отсюда — отовсюду,
пока совсем не сгинем наконец.
Смерть
В окне горит и не сгорает
июльский день, объятый сном,
а кто-то тихо умирает
перед распахнутым окном.
Что видит он? Больному снятся
луга и темные леса,
и слышатся ему иль мнятся
воспоминаний голоса.
Шарманка под окном беспечно
заводит простенький мотив,
с порога ночи бесконечной
больного к жизни возвратив.
Пугая ржавой тенью дыма
в блистанье солнечных лучей,
на крышах зной неумолимый
все яростней, все горячей.
Но вновь больной средь снов манящих,
явившихся издалека,
и старый музыкальный ящик
звенит струею родника.
Поет шарманка беззаботно —
замрет и вновь берет разгон,
но, неподвижный и холодный,
ее уже не слышит он.
Равнина
Здесь в небо упираются дороги.
— Что видел ты в пути среди лугов,
в пустынности равнин, где без тревоги
с утра пасутся тени облаков?
— Я видел рдяный ветер и веселье
вращающихся крыльев ветряка.
Как первый зубик малыша, белели
церквушки, видные издалека.
Среди полей безлюдных раным-рано,
едва рассеялась ночная мгла,
я видел женщину… нежней тумана
предутреннего, — кто она была?
Кивнула ль мне? Иль на одно мгновенье
она чуть наклонилась, отстранясь
от паутины, что в тиши осенней
летала над полями, золотясь?