— Неправильно считают, что женщина мельчит жизнь, — сказал он.
— Мельчит? Правильно я вас понял?
— Да, мельчит. Правильно. Так сказал один.
— Кто это сказал?
— Есть кто. Один философ, — с усмешкой отвечал мастер. — Ну нет, не настоящий, не в книге, а так, за коньячком… Не согласны? Я тоже не согласный. Как так — мельчит? Вот признаюсь вам хоть сейчас. Забывает человек, что у него есть душа, а тут вдруг расширяет тебя всего — не то тоска, не то радость. Видали? Это жена моя. А мальчик — сын. За пацана не беспокоюсь, при ней он не собьется. А за нее бывает страшно. Даже жарко — так страшно. Ведь видали ее, а? Видали? Молодая. А какая у нее жизнь, по восемь месяцев скучает. И правильно воскликнула: «Все может случиться!» Как скулит! Я-то ведь знаю. Признаюсь вам, бывает даже неловко. Рыба идет, рукавчиком махнуть некогда, а она шлет по радио телеграмму за телеграммой: «Обними меня». Дескать, обними ее в океане, обними, когда идет рыба. А? Слыхано ли дело. — Тралмастер добродушно улыбнулся, продолжал: — Перед нами извлеченный трал, хочешь — подтягивай колбасу лебедкой, хочешь — гуляй, как по киту, — такой тугой, огромный, черт знает что, чудовищный! А она: «Обними меня». И рад бы — да что… А рыбы нет — и в тебе жизни нет… «Обними»… И откуда шлет!.. Ну ладно, разболтались. Не смейтесь, это я не всякому сказал бы, но я видел, как вы посматривали на нее, поверил вашим глазам. А? Может, и вас так просят? А?
«Урицкий» поворачивал и выходил из бухты в море. Покачивало все заметней.
Очень хорош в Находке выход из бухты в море!
Не забыть мне этих берегов, рассказанной здесь сцены, но — главное — светлого жизнеощущения, чувства отрадной его прочности, неразлучимой с любым прикосновением к добру, к любви.
В наступающих сумерках уже высыпали между сопок огни города, тут и там лучились нарядные портовые огни, маяки и створы, и вода зыбилась, переливаясь золотым отблеском.
ВЕТВИ И ВОЛНЫ
Странные открытия бывают в путешествии: не только проливы, острова, неведомые прежде птицы, — вдруг совершено открытие в самой твоей душе. И это открытие, думается мне, для тебя самое важное и интересное. Вдруг память возвращает прозрачно-чистые или туманные картины прежней жизни, и вновь пробирают тебя забытые ощущения — холодные или жгучие…
Так случилось здесь со мною.
Дело в том, что в туманах Охотского моря я уже бывал, бывал на этих серых берегах.
Очень давно, в тридцатых годах, осваивая акватории наших восточных морей из большой Океанской семьи, ходили в эти воды первые корабли и подводные лодки нарождающегося Тихоокеанского флота. С первыми моряками-тихоокеанцами ходил и я, в то время молодой бравый корреспондент военной газеты. Было очень интересно: новые курсы, новые карты, новые, часто рискованные, испытания.
Нынешних портов не было, хорошо — если был готовый причал, два-три домика на берегу.
Деревянный Охотск, деревянный японский Холмск.
Вот уж где были дремучие рыбаки, из поколения в поколение передающие первобытные латаные сети!
Сушь. Голь. Камень. Галька и галька, лишь кое-где цветет картошка. Дует ветер, набегают и убегают приливы и отливы… Но какая была краса, когда тучи рыбы шли на нерест в устья рек. В брачном безумии самцы и самки ничего не чуют, не хотят слышать. Стадо входит в устье — вода в реке подымается. Сверкает. Плещет. Самцы, прикрывая самок, идут поверху, их ждут медведи и запросто вылавливают, отъедят голову, тушку — долой; и мертвая рыба лежит на берегу грудами — мертвая, полумертвая, еле живая — кета или лосось. Если поблизости жилье, ее лопатами день за днем сваливают, сгребают обратно в море. Там же, где успел появиться рыбный завод, громоздятся бочки кетовой икры, горы рыбных паштетов и колбас.
В ту пору и иваси, обойдя японские берега, шла к нашим; и трепанг, и всякие моллюски, казалось, предпочитают иметь дело с нами. Пробуя отвести руку Москвы, японские кавасаки то и дело шныряли и тут и там, обворовывали наших рыбаков, торопясь выбрать чужие сети.
Интересное было время! Русские рыбаки, потомки первых морепроходцев-казаков Дежнева и Лаптева, годами не видели соотечественника с материка, годами не видели нового человека гиляки и нивхи.
И вот однажды в море из сообщения ТАСС мы узнали о полете Чкалова и о том, что его самолет садился на острове Удд. Это был знаменитый первый прямой перелет с запада к берегам Тихого океана.
Остров Удд, на который садился Чкалов, был у нас на курсе; Чкалов летел к острову с севера, мы приближались к нему с юга.