И в тот последний вечер, еще на закате, я опять долго разговаривал с капитаном, и опять невольно наш разговор коснулся Вали Лобзиковой… Да, забыл я сказать, что Валя прежде никогда не видела не только океана, но даже широкой реки. Великие сибирские реки она увидела, переезжая через них по мостам, недавно, когда ехала из своей Пензы на Дальний Восток по оргнабору, ей было девятнадцать лет, и самым сильным впечатлением ее жизни было посещение Пензенской картинной галереи и Лермонтовского дома-музея в Тарханах.
С особенным удовольствием и не без сочувственной ухмылки капитан рассказал и о том, как однажды — еще девочкой — Валя сбежала из дому в Тарханы и, изнемогая от страха, все-таки заставила себя остаться на ночь в лермонтово-арсеньевском мавзолее, рассчитывая побеседовать в полночь с Лермонтовым. «Это же действительно очень страшно, — поразился я. — Подумайте — девочка!» — «Да вы сами поговорите с ней, почему не хотите знакомиться?»
Не знаю почему, но я чувствовал какую-то прелесть наблюдения со стороны и не хотел нарушать очарования, хотя и понимал, как было бы интересно познакомиться и поговорить с Лобзиковой. Подумайте! Девушка едет из Пензы, вопреки воле родителей, к тихоокеанским рыбакам — зачем? «Затем, — сказал мне капитан, — чтобы стать художницей». — «Зачем же непременно на Дальний Восток, в океан, на рыболовецкий траулер?» — удивился я. Но удивлялся и капитан. Деньги? — не без того. Девушка хочет быть самостоятельной, и она знает, что художником становятся не сразу. В Пензенском художественном училище, куда она мечтает поступить, стипендия скудная, а родители денег не дадут. «Но главное, как мне кажется, — рассуждал капитан, — главное — это все-таки какие-то веяния романтики. А какая тут у нас романтика! Вы тоже говорили рыбакам о романтике, я слушал эту беседу. Выставить бы вас зимой на балкон вашей московской квартиры и облить водой из шланга, вот тогда бы вы и почувствовали, какая романтика у рыбаков на промысловом судне или у китобоев… Кстати, Лобзикова идет не на траулер — на китобоец. Встреча с ним сегодня ночью… Вот и вы пересядете на траулер, хоть ко мне, — тогда попробуйте выстоять на слипе полчаса в шторм, ну, хотя бы баллов пять-шесть: волна перекатывается от борта к борту, ветер сдувает, а трал идет — нужно тянуть его… Добыча! Азарт! И рыбакам стоять на вахте не полчаса, а шесть часов, перерыв — умыться, поесть, поспать — и через шесть часов опять шесть часов вахты — двенадцать часов в сутки… Опять волна, пурга, дождь… Тут тебе не до восходов и закатов! Для всех — от меня, капитана, и до последнего матроса — романтика одна — улов! Игра! Очко! Сорвать банк! Идея одна — добыча! Вес! Все мы пираты: «О-го-го, давай на абордаж, на крючки! Сгребай!» И вот в этой промтолпе — уже знаете это словечко? — девушка будет прокладывать себе путь в Академию художеств, — капитан усмехнулся, я слушал его внимательно. — Нет, — продолжал капитан, — путь явно не тот. Какое тут художество и созерцание, тут та же игра, и играть будут теперь на нее… «О-го-го! Мораль? На абордаж!» Аморалка? Судком? И судкому трудно — души пиратов, — я-то знаю их. В шестнадцатом веке они шли к какому-нибудь знаменитому Томасу Блейку, а сейчас — в Дальрыбу. Кто они? Шоферы, лишенные прав; заскучавшие тунеядцы; недавние урканы без постоянной прописки… И среди них художница Валя! Краски заката. Мерцание глаз. Тревожно за нее… А что сделать? Я сам пират…»
Вот какой разговор был у нас с капитаном в тот вечер на закате.
Быстро стемнело. Долго слышались крики и вопли палубных хоккеистов, голоса Вали не слышалось.
Идти в каюту не хотелось, я пристроился в шезлонге, на юте.
Ночь удивительная простиралась вокруг. Я знал, что мы находимся в районе ветрообразования, отсюда начинают кружить тайфуны, но сейчас было тихо, безветренно, ясно. Я еще никогда не видел такого неба. Просто страшно становилось от ярких звездных скоплений над головой. Все было какое-то другое: и устрашающее обилие звездного света, и само ощущение ночи. Другой Млечный Путь — выпуклый, длинный — уходил, как гигантская мерцающая труба, среди россыпи звезд разной величины. Иные горели, то раздуваясь, то опадая, высоко-высоко, другие появлялись над самым горизонтом, как огни маяков, и чувствовалось: восход луны близко.
Вероятно, я все еще думал о том, что услышал от капитана, может быть, ждал, что вот-вот послышится голос Вали. Особенно поразило меня замечание, что девушку будут разыгрывать — о-го-го! — в хоккей, не в шахматы, а в хоккей. Может быть, я думал и о другом: вот уже несколько дней, особая, как мне объяснил радист, структура воздуха на этих широтах мешала принимать Москву… Я задремал, может быть, заснул.