Далеко за полночь беседовали мы с Ксюшей — сначала у порога, присев под старой акацией на приступочку, а потом мы пошли на берег к причалам Рыбзавода, туда, где высаживался первый эшелон куниковцев и где — после высадки — был убит старшина Алеша Шувалов.
Ксения сама привела меня сюда, она хорошо знала дорогу, и я узнал старые, поросшие водорослями сваи и все тот же плеск воды… Вспомнилось все. Вспомнил я себя на окраине Станички, смешным, запыленным, ползающим среди обломков, в которых кое-где уже успели завестись пауки, высматривающим в стороне мертвого Новороссийска безжизненный опустелый дом Полыско.
Хорошо было в ту ночь в теплой сырости морского берега у невидимой плещущей волны. Все, что я мог рассказать Ксении о старшине Шувалове, я рассказал. И о том, как он угощал меня то табачком, то газетной бумагой для скручивания цигарок, а то и свежеизжаренными бычками. Не мог я только рассказать Ксении о его думах, потому что и в самом деле о заветном молодой старшина никогда не говорил, и это меня смутило.
Заговорила Ксения.
Чувствуя, должно быть, мое смущение, мое удивление, что она, красивая, здоровая, деловитая, осталась бобылкою, незамужней, Ксения сказала мне так:
— Он и не мог вам ничего говорить обо мне, не мог признаться. А я знаю все… Вы рассказали, как высматривали нас оттуда, с края Станички… А ведь Алеша тоже смотрел! — воскликнула она негромко. — Каждый день смотрел с того берега. Я-то знаю! Я тогда чуяла его взгляд, чуяла всем, что жило во мне, знала, когда он смотрит. И он знал это. Зачем он первый спрыгнул с катера? Я и это знаю. Не мог дотерпеть. — Ксения помолчала, потом, обернувшись ко мне, спросила горячо и почти весело: — Как же не ждать его?.. Всегда буду тебя ждать, Алеша! — глядя в ночную темень палящим взглядом пророчицы, убедительно сказала Ксения, успокоилась и договорила: — Как же по-другому? Как я могу не ждать его? У меня ничего в жизни не было лучше… А какое это было!..
Вдруг и с полным доверием открылась душа женщины, а что знала она обо мне больше того, что почти двадцать лет тому назад Шувалов угощал меня табачком.
То, что я вынес из неторопливого, тихого, но судорожно-напряженного разговора с Ксюшей Полыско, памятней вкуса вина той же почти двадцатилетней давности. Поразительна сила долголетнего молчаливого женского чувства…
Но ведь говорил же пророк: «Огонь не щадит, и вино обманывает, а потому гляди в себя: чем стойка душа твоя? Взвесь это, как взвешивают на руке свежую гроздь винограда, прежде чем выжимать из нее вино».
КОЗОЧКА УРЛЮ
Снеговые вершины затемняются поздно. Небо уже потемнело, а первая звезда разгоралась над белыми и все еще отчетливыми глыбами Шхары и Айлама.
Вершины поражали своею нежилой величавостью.
В долине было уже совсем темно.
Кашевар Ибрагим свалил в костер целую чинару, костер дымил, чадил, огонь прорывался языками то тут, то там. Ибрагим мирно строгал ветку для вертела. Приземляясь, дым как бы торопился все к одному же месту — к яме, в которой, свернувшись, лежал Мурза, но ветерок оттеснял дым в сторону, подвижные клубы оставляли запах прелых ветвей и листьев.
В чугуне над костром кипятилась вода. Уже был слышен приближающийся посвист чабанов — отара шла на ночлег, на ужин. Прислушиваясь, Мурза задвигал ушами, но из ямы не выходил.
С заходом солнца сразу наступила прохлада, и я ожидал возвращения стада и ужина так же успокоенно-бесшумно, как и Мурза.
Пастушеский кош последнюю ночь проводил на отроге, на южном склоне Главного хребта, под великими вершинами. С рассветом чабаны поведут отару на перевал и дальше — по северным склонам хребта в ущелья, в долины Кабардино-Балкарии — домой. Это решили сегодня утром. Решили идти потому, что с каждым часом дорога становилась опасней, трещины на перевале начало присыпать снегом, все чаще подолгу держались туманы.
Строгая свой вертел, Ибрагим внимательно взглядывал на вершины. Но вечер был ясный. Появившиеся после полудня облака удалились, и вершины стояли чистые. Обнаженные очертания хребта ломались, проваливались, изгибались и, вновь устремленные кверху, подымались к самым звездам, — уже не одна, а несколько звезд шевелились огоньками на синем небе.
Мурза громко вздохнул, встал и, с дрожью, сладко потянувшись, прислушался к посвисту чабанов.