Вдыхая счастье полной грудью, я потянулся рукою к брюкам. Мой палец скользнул по холодной лакированной поверхности ремня и по сукну брюк. К брюкам полагались помочи, петли которых выглядывали из-под тужурки.
Я улыбнулся и отвел взгляд от стула. При этом мне показалось, что за окном пролетел луч, напомнивший мне те лучи, о которых папа сказал, что это лучи прожекторов.
Отблеск света пронесся по потолку. Что это? Но я блаженно закрыл глаза. «Ну вот и слава богу!» Все успокоилось, все стало на места, все утряслось, обновилось — папина честь, служба, гимназия… наконец Володя, милый мой негодный Володька, по которому я соскучился, которому я должен показаться в новом, — «Иерусалим» придет не завтра, так послезавтра, а с ним Володька.
Где-то задержанный из-за «балканского инцидента», «Иерусалим» вышел теперь домой… проходит Галату… Золотой Рог… синий фосфоресцирующий Босфор… Это уже снилось. Я спал и видел: под тугой кормою бьет винт, вода вскипает, но легкая лучезарная волна Средиземного моря и вскипая не теряет своей искрящейся синевы, и я всхожу на борт «Индии»… Ах, как все хорошо в мире!
Проснулся я рано и удивился: папина кровать не застлана, а его нет.
Туманные светы утра ходили по комнате.
Не было ни тужурки с погонами, ни военных сапог.
Но на моем стуле все было на месте. Я потянулся и понюхал ремень, как делал это весь вчерашний день, и тут я увидел записочку, аккуратно сложенную на моих брюках.
«Андрюша, — писал отец, — за мной пришли с «Индии». Нужно быстренько идти. Я забыл сказать тебе, что эти длинные кальсоны внизу завязываются, на них тесемки. Ну, Андрюша, будь счастлив, начинай хорошо! Я постараюсь зайти за тобой в гимназию. Будь молодцом. Папа».
Успокоившись, замирая от тихого восторга и любопытства, я выполнил аккуратно все указания отца.
Детские кальсоны, надетые впервые в жизни, убрал внизу и тщательно повязал тесемочками. Все пять пуговиц тужурки радостно выступили на груди, продетые в туговатые петли. Под детское горлышко встали углы воротника. Легонько лязгнула бляха с инициалами гимназии. Я вышел из комнаты, и я не удивился бы, если б в соседней комнате, за порогом, меня уже ожидала почтительная делегация во главе с самой Варварой Никаноровной, играющей золотой цепочкой от часов… Но… в доме стояла странная тишина, не было ни кухарки Глаши, ни даже сидевшего у нее по утрам черноволосого мужика Саввы…
Глашу я нашел у ворот с толпой других работниц.
Не обращая внимания на мой мундир, Глаша сказала с выражением ужаса: «Турки!»
Другие женщины с тем же выражением ужаса молча смотрели вдоль улицы. Я ничего не понимал.
— Варвара Никаноровна ушли в агентство, — продолжала Глаша. — Неизвестно, что с «Ерусалимом», Боже мой! Боже мой! — Когда-то давно таким же голосом сказала те же слова не то мама, не то наша Настя, приоткрывши ставню. — Все идут на бульвар. Там видно.
Что? Что там видно? О бичующий мир!
Все еще не понимая хорошенько, что случилось, прежде чем пойти в гимназию, я в своем новеньком мундирчике побежал на бульвар.
На бульваре толпился народ. Чуть ли не со всего города, как тогда на полете Пегу, собрались мальчишки. Они с жадностью прислушивались к толкам взрослых; замлев, всматривались в туманные бассейны порта.
Я увидел и наших мальчишек. Чрезвычайность событий всех соединяла.
Стивка встретил меня сердито, но сдержанно.
Из разговоров в толпе я понял, что минувшей ночью турецкие миноносцы атаковали порт и корабли, я понял и то, почему среди ночи вызвали на «Индию» отца.
Пасмурное утро понемногу прояснялось над морем.
У брекватера из серой спокойной воды торчали мачты затопленных военных кораблей, старого крейсера «Азов» и канонерской лодки «Кубанец», — я хорошо знал эти мачты с их реями и марсами… Но я жадно искал глазами дивную белотрубную «Индию», искал — и не мог найти.
«Индия» тоже была взорвана турецкой торпедой.
«СКИФ»
Увидите войну в настоящем ее выражении…
Для того чтобы события 26—27 июня 1942 года были понятней, следует начать издалека, с того периода, который может быть назван о д е с с к и м. Этот период надо считать первой главой боевой истории нашего корабля.
1