Уходя все дальше и дальше в море, мы видели, как на Северной стороне вокруг равелина вспыхивали огоньки: немецкие пушки стреляли по равелину в упор, и всюду — сколько охватывал взгляд — за кормой «Скифа» горел и грохотал Севастополь, весь в зарницах и лучах войны.
А Бивербрук еще убеждает американскую буржуазию, что России надо помочь, что мы это заслужили.
27 ИЮНЯ
В отчете о дальнейших событиях сказано:
«Приняв на борт раненых и эвакуированных, лидер вышел в Новороссийск. С рассветом был обнаружен воздушной разведкой противника и вслед за этим атакован пикирующей авиацией…»
Еще пятью или шестью фразами исчерпывается этот отчет командира корабля. Более чем лаконично. Но даже вахтенный журнал с его тщательной регистрацией фактов не может передать атмосферы боя.
На «Скифе» не было ни одного человека, не видавшего над собой самолетов врага, но тысячам из этих людей в первый раз предстояло встретить авиацию противника в море. Люди знали, что это неизбежно, что, кроме авиации, нас стерегут в море немецкие подводные лодки, торпедные катера и магнитные мины, — каждый корабль, прорывающийся в Севастополь, а тем более обратно, к Большой земле, должен быть готов ко всему.
Не тревожились только дети. Всем другим оставалось лишь право питать про себя надежду, что всё каким-то образом обойдется, или думать, что не тебя убьют, а соседа. Это на войне бывает.
Наиболее предусмотрительные — таких было немного — не стеснялись поскандалить из-за местечка на палубе, которое, казалось, лучше защищает от осколков. Большинство молчаливо устраивалось где привел бог, и тут же людей одолевал сон.
Об опасностях перехода разговоров не было. Слышались разговоры о том, что случилось вчера, позавчера на позиции, на батарее, в подземном севастопольском госпитале, в штольнях под Историческим бульваром, где уже нельзя было укрыться от пуль немецких автоматчиков и где осталась подушка, а подушка сейчас очень пригодилась бы…
— Друг, подержи костыль, — слышались голоса.
— Посунься. Еще посунься.
— Куда еще? Я от бомбежек весь раструшенный — рассыпаюсь.
— Ольга Дмитриевна, вам надо пройти в каюту, берите Славочку.
— Да разве теперь пройдешь! — волнуясь, отвечала женщина, и она была права.
С трудом, но все же отвоевали краснофлотцы проходы на верхней палубе. Толпа успокоилась, умялась, уселась, улеглась, в рассветных сумерках с мостика можно было видеть тяжелую людскую массу, обложившую палубу, дымовые кожуха и ростры.
Когда мы вышли на фарватер, только серело. В море совершенно заштилило.
Меня вызвали к телефону.
— Вас ищет гражданин Воронихин, зайдите ко мне, — услыхал я усталый и глухой от тревоги голос Павлуши Батюшкова.
Мы ушли, и Батюшков так ничего и не узнал о своей жене Варваре Степановне.
В утешение я не мог сказать ему ничего, не мог я вспомнить и того, кто такой Воронихин.
— Он называет себя научным сотрудником Музея Севастопольской обороны.
Я вспомнил Бориса Лаврентьевича Воронихина, сотрудника Севастопольского морского музея.
Выше я уже говорил, что провел немало свободных часов в отдаленной прохладной комнате музея, за толстыми стенами из инкерманского камня. Я успел заслужить доверие Воронихина, и он выдавал мне на руки даже подлинные письма Нахимова, чем особенно дорожил.
— Где же сей Воронихин? — спросил я.
— Да здесь, у моего КП, — непривычно вяло отвечал Батюшков. — Он узнал, что вы на «Скифе», и хочет вас видеть.
Командный пункт Батюшкова помещался под мостиком, я быстро сбежал туда.
Воронихин пристроился на каких-то ящиках. С двух-трех слов все выяснилось: в ящиках упакованы самые ценные книги музея, литографии, экспонаты, приобретенные музеем уже за время нынешней борьбы за Севастополь, — все, что не успели вывезти и что удалось собрать сейчас. Часть имущества доставили с мыса Фиолент, из бывшего Георгиевского монастыря, где его скрывала и берегла до последнего времени надежная пещера, часть — из городских подвалов. Здесь было и то, что удалось спасти от панорамы Рубо. Полностью вывезти панораму не удалось. Специалисты считали, что полотно не выдержит перевозки. Тогда было решено панораму не трогать. На Историческом бульваре не устанавливалось никаких батарей, воинские части не располагались вблизи панорамы. Немцы знали это, и все-таки вечером 25 июня около шести часов «юнкерсы» начали пикировать на монументальную башню. Здание загорелось. После этого немцы открыли по панораме артиллерийский огонь, довершая ее разрушение.