Роман с Катюшей Стрешневой быстро развивался и теперь вступал в решающую фазу. Не могла дольше продолжаться эта неопределенность с ее судорожными паузами в речах и в движениях, с унизительностью недомолвок, с головокружением от ее, Катюшиной, близости, с бессонницей по ночам. Дальше так продолжаться не должно. Нет, конечно.
— Катя! — сказал я ей. — Катюша, я не могу больше так.
На стадионе было уже почти пусто. Матч женских волейбольных команд, в котором участвовала Катюша Стрешнева, закончился давно, кончился и первый в эту весну футбол. Публика уже разошлась, лишь спортсмены дожидались своих товарищей, не успевших переодеться; их голоса звучали громко и чисто. Вокруг все готово было брызнуть первой зеленью — сырая земля, кусты, напрягшиеся ветки деревьев.
Катя промолчала, я повторил:
— Я не могу больше так, Катюша…
И голос мой прозвучал глухо, неправдиво. Получилось совсем не то, чего я хотел и чему учил меня Митька. Опять эта судорожная, холодящая пауза, глухота недомолвки вместо грубого, решительного требования мужчины, но девушка поняла меня. Она сказала, отнимая у меня свою руку:
— Ах, какая я трусиха!
Митька Шухман, вбивший сегодня два мяча, уже шел к нам в белых бутсах, с баульчиком в руке и в красном галстуке.
— Если нет, я больше не приду, — проговорил я.
— Как я презираю себя, — сказала Катя, потом добавила: — Хорошо. Семнадцатого.
— Здесь? — спросил я, покачнувшись от неожиданности.
— Если хочешь, здесь, — еще тише отвечала девушка.
— Привет! — прокричал, подходя к нам, Шухман, и я сразу возненавидел его.
Он хвастливо заговорил о том, как удалось ему сегодня обмануть вратаря.
— А ты падай вовремя и в тот уголок, куда бьют, — сказал он назидательно.
— Что-то очень глубокомысленно, — возразил я, чувствуя в этом какой-то намек.
— Ха, вы, кажется, поцеловались, — продолжал Митька. — У вас такой вид.
— Лишь бы не такой дурацкий, как у тебя, — все, что я смог ему ответить.
Катюша молчала. Мы вышли к трамвайной остановке. Она попросила не провожать ее. Улыбнувшись, она вспрыгнула на подножку и помахала нам свободной рукой. Она стояла вполоборота к нам, тесно сжав ноги, каблучок к каблучку.
В этой девушке было все, чего может пожелать потревоженное воображение.
Жадно и недружелюбно Митька спросил:
— В самом деле, дорого́й, что у вас произошло?
Я выдерживал характер два дня, на третий пришлось все рассказать: через день предстояло решительное свидание, а у меня не было ни денег, ни твердого плана. Сдавшись, я получил в тот же вечер сводку цен на номера в гостиницах, а накануне, семнадцатого, подняв меня с постели, Шухман передал мне червонец.
— Цени, гад, — прошептал он при этом.
За ширмой спала старшая моя сестра.
Вернувшись в постель, я долго не мог уснуть — как вчера и как позавчера — и лежал, слегка испуганный серьезностью того, что произошло. Иногда я вздрагивал от воображаемой близости Катюши, от учащенного сердцебиения, от нового для меня сложного чувства тайны страха и счастья. Не может быть, чтобы она обманула меня…
Апрельские ночи на юге теплые. За полуоткрытыми окнами шуршал медленный дождь — прошелестел и затих; но беззастенчивое сопение Маши, моей сестры, продолжалось; прежде я не замечал его, сейчас оно раздражало. Я лежал, как больной, не в силах уснуть. Все перепуталось в моей девятнадцатилетней душе. Получив деньги, я остался с глазу на глаз со своим замыслом, действительность приблизилась, и теперь это было вовсе не то, что переживал я полчаса тому назад. В прежние ночи казалось, что я выскользнул из привычного в новый, просветленный мир, но сейчас все реальное возвращалось, мстительно овладевая душой.
С темного неба в окно смотрела круглая маленькая луна. Я ворочался, дурил и потел. Уйти было некуда. Проснувшись, Маша заворчала, что это безобразие — курить среди ночи, и так дышать нечем.
— А ты не храпи, — зло возразил я.
Наконец я заснул, но своей тревоги не переспал; когда я проснулся, в душе было все так же нехорошо и тревожно.
За это время на дворе позеленело. Кричали дети, чирикали воробьи. Маша еще спала. Я оделся, стараясь не видеть смятых ее чулок, небрежно сунутых в туфли.
Этот день посвящался мне, но ликования не было.
Я слонялся по городу, избегая встречи с Митькой Шухманом. Теперь мне стало понятно, что так язвит меня: день, который принадлежал мне, я делал днем Митькиного увеселения.