Выбрать главу

Зачем же все это? Кого радует просторный деревенский пейзаж, ставки и лесочки, ветрянки и белые колокольни церквей — красота неоцененная и ненужная?

В старой, почерневшей ветрянке мы и расположились на ночлег, добравшись до хуторов поздно вечером.

Лемеш считал, что искать радушного приема в хатах бесполезно, действовать силой — неразумно.

Хутора располагались между леском и глубоким, непролазным яром — где густо, где пореже; они мерцали огоньками в серых осенних степных сумерках. Запах кизячного дыма растекался по равнине. Лемеш с красноармейцем Сарычем пошли к ближайшим хатам, мы со вторым красноармейцем, Поповым, поднялись в ветрянку по шаткой лесенке.

Ударило запахом горькой мучной пыли, там и тут задувало из щелей. Чиркая спичками, мы наконец выбрали себе угол, сложили там солому. И пока мы укладывались, вернулись Лемеш и Сарыч.

Лемеш был прав — на ужин не нашлось даже хлеба.

— Но вас, — вежливо сказал мне Лемеш, — мы заведем к ихнему председателю, вас они уложат. Пойдемте!

— Уложат, — многозначительно пробурчал Сарыч.

Я отказался.

— Как находите, — отвечал Лемеш рассудительно. — Но имейте в виду, что и тут может случиться всяческая волынка. Вам с нами, может, невыгодно: одно дело землемер, другое — продармеец.

И начались беспросветные рассказы Лемеша — о кулацком лукавстве, о беспощадности, с какою кулаки расправляются с продармейцами и коммунистами, и, наконец, об особо мрачных повадках хуторян-сектантов.

Выходило так, что сам-то Семен Лемеш успел уже раз двадцать выскользнуть из рук свирепых мужиков. То спасала его сметка, то, недобитый, он уползал из ямы на проезжую дорогу, то в последнюю минуту, когда его вскидывали над краем колодца, во двор, сверкая клинками, врывался кавалерийский отряд Котовского.

Но чаще всего Лемеша спасала внезапная любовь кулацкой дочки, постигшей его, Семена, правду и доблесть. Сколько красок находил при этом рассказчик! Взволнованное воображение рисовало подробности любви довольно разнообразно.

— Бабы лезут к мужику под кожух, как тараканы к теплому хлебу, — сказал красноармеец Попов.

Молчаливый Сарыч сидел у входа с винтовкой между коленями.

Лемеш продолжал — и выходило, что по всей Одесщине ждут не дождутся Лемеша нарядные невесты.

— Почему же вы не женились ни на одной из них? — спросил я, стараясь постичь, чего больше в этих рассказах — тщеславия или мечты.

— Нет, — отвечал Лемеш, — все это чужие души. А мне интересно, чтобы чужая красивая женщина покорялась мне всей душой. Чтобы она — вели ей — подожгла родительское гнездо…

Помолчав, Лемеш добавил с грустью:

— Однако же этого они не тямят… Вот я и хожу бобылем.

— Да зачем же вам обязательно девушку из кулацкого гнезда?

— Удовлетворение! — коротко отвечал Лемеш.

А так как нам не спалось, он начал рассказывать еще один случай: в Гнилой Балке его заманили в ветрянку, в такую же старую ветрянку, в какой не спалось нам теперь, заманили под предлогом розысков упрятанного хлеба, а заманив, в темноте набросились, связали и на другой день должны были повесить на крыле.

— Послушай, Лемеш, — сказал Попов, — а может, тут тоже хлеб захован? Не пошарить ли?

— Да в той ветрянке хлеба и не было, — отвечал Лемеш. — Нас ехидно подманули — и только… Ночью вот, скрипит — совсем как тут, — и я думаю: «Сыграл в ящик. Хорошо, что я неженатый, — обойдется без женского воя и детского плача». Тяжко это воображать. А нужно вам сказать, что перед той ночью стояли мы у одного хозяина, и была у того хозяина дочка-чернявка…

— Хорошо рассказывать, когда уже свое пережил и дожил до спокойных лет, — сказал Попов. — А тут только беспокойство учиняешь. Брось лучше.

— А ты разве на фронте не был? — удивился Лемеш. — Вот именно был. Мы с Сарычем пятьдесят первой перекопской дивизии. Я еще на Урале формировался. Спать пора.

В это время Сарыч, несший караул, вступил с кем-то в переговоры.

— Кто там? — встревожился Попов. — А тебя, Лемеш, вздернут-таки на дрючок, потому что ты не о деле думаешь, а черт знает о чем… И чего только тебя назначают!