Такие смешные и спокойные мысли приходили мне в голову.
Деревце, однако, было не без хитрецы. Елочка понемногу привыкала к дому, присматривалась и прислушивалась, и уже мне начало казаться, что елка ждет моего рассказа: «Ну, ну, рассказывай — как живешь?»
И, может быть, я уже был готов рассказать ей все…
«Как знать, — опять смешно думалось мне, — может, мы с ней из одного леса».
Уже я готов был начать рассказывать, а тут елочка согрелась, вполне расправилась, стали ее украшать золотым и серебряным, стала она волшебная и важная — вся в огнях, в блеске… Так я ничего и не рассказал ей.
И очень жаль: елочка стала богатой, а я победнел.
И двор и улица были холодными и безлюдными, когда ранним утром я вышел за ворота и тут чуть было не споткнулся о мертвое тело. Мертвый человек лежал у каменной круглой тумбочки, какими украшались одесские подворотни.
В тот год мертвое тело на улице не было редкостью, эта картина мало кого останавливала. Однако сейчас над телом человека, убитого, по-видимому, ночью, по одежде — рабочего, остановился какой-то прохожий, с виду тоже рабочий, и внимательно всматривался в мертвые глаза, в самые зрачки, закатившиеся под веки.
Что остановило прохожего? Может быть, убитый был его товарищем? Может быть, тоже подпольщик, как рисовалось мне в мальчишеском воображении.
Прохожий стоял долго, так долго, как будто не был в силах сойти с этого места. Он не слышал, как к нему подошли два офицера, — Одессу в это время занимали войска генерала Деникина, — оба подвыпившие, в расстегнутых шинелях: поручик и прапорщик в погонах, нарисованных анилиновым карандашом.
Рабочий все стоял над убитым, а эти двое в свою очередь начали всматриваться в прохожего, завороженного видом трупа.
— Интересуетесь? — обратился к нему поручик. — А мы вас-то и ищем, товарищ Усов. — И поручик сунул руку в карман. — Ведь это он, это же и есть тот самый товарищ Усов, — подчеркивая последние слова, как бы иронизируя, объяснял поручик прапорщику свое поведение.
— Да, верно! Это он. — Глядя исподлобья, хмельной прапорщик тоже опустил руку в карман шинели.
Прохожий очнулся, увидел офицеров.
— Ах, вот как! — промолвил он.
Теперь его взгляд был устремлен на глубокие карманы офицерских шинелей. Там что-то шевелилось. Глядя в эту точку, прохожий отступил назад — теперь он стоял спиной к мертвому телу — и при этом толкнул ногою голову убитого. Голова откинулась, как будто мертвый отвернулся.
— Нет, дальше не пойдете, — тонким голосом почти взвизгнул поручик.
И поручик и прапорщик уже вынимали что-то из своих карманов.
Да, было совершенно очевидно, что прохожему дальше не уйти. Это стало понятно даже мальчику, присутствия которого не постеснялись убийцы.
Зато юное сердце стало богаче знанием, ненавистью и любовью.
Хотя за Красиковым и не признавалось особых талантов, все же Красиков считался в редакции искусным репортером.
Тут его легкомысленность даже помогала делу. Резвость, непритязательность в сочетании с острым чутьем к запахам жизни служат иным журналистам, пожалуй, даже лучше, чем требовательный вкус или глубокомыслие.
Разобраться в интрижке, вникнуть в какое-нибудь «дело с душком» никто не мог лучше Красикова. Он сразу определял следствие и причины, видел, как он выражался, «схему происшествия», и ему оставалось только олицетворить порок и добродетель — это поставить направо, то налево. Лучше других он предвидел, какой материал назавтра приобретет актуальность, и никогда не зевал.
Однако, когда начались события на финляндской границе, не он, не Красиков, был направлен редакцией на фронт, и это, вероятно, по-своему обеспокоило Красикова. Случалось, он теперь отвечал невпопад, не всегда совпадали цвета его носков и галстуков, не всегда галстуки были вывязаны с прежним шиком.
Опасения Красикова оправдались: в один прекрасный день его вызвали в военкомат — и он был мобилизован на общих основаниях.
Его видели перед отъездом. Жалко было смотреть на его неестественную улыбку…
Через месяц пришло письмо с фронта, письмо от Красикова. Все бросились к этому письму, потому что многим еще меньше повезло, чем Красикову… А так хотелось в те дни быть на фронте!
Интерес к письму Красикова подогревался еще тем, что накануне буфетчица тетя Ксюша пролила слезу над письмом своего племянника, полученным оттуда же, с финляндской границы, из действующей армии.