Я послал Вере Петровне невнятное фото, вырезанное из газеты, с просьбой автографа. Она прислала хороший снимок из «Школы неплательщиков», который я очень берегу. Кстати, в 89 классах я увлекался автографами артистов, которые мне нравились. Я писал им письма и посылал фото с конвертом, на котором был обратный адрес. И все отвечали! Они лежали у меня на письменном столе под стеклом, к сожалению опрокинулась чернильница, (тогда писали еще чернилами!), все потекло под стекло и фотографии перепачкались. Однако мне жаль их выкинуть — там дорогие для меня артисты, и среди них — Бабанова. Ведь я помню премьеру «Тани» в театре Революции, помню незабываемый высокий голосок Бабановой в затихшем зале, как пела она под гитару: «Вот мое сердце открыто — если хочешь, разбей его», как стояла она, каменея, у двери прихожей, невольно подслушав любовный разговор мужа с другой женщиной… Это было в 1939 году! Сегодня же спектакль оброс легендами и ушел в историю.
Когда я вхожу в зал Большого театра, красивее которого для меня не существует, какие только воспоминания не охватывают меня, какие только кумиры не выходят на сцену моего детства! В те далекие годы даже потертый красный бархат и полуоблезлая позолота верхних ярусов, откуда почти ничего не было видно, повергали меня в трепет.
В 1939 году Леонид Лавровский перенес из Кировского театра на сцену Большого свой балет «Кавказский пленник». Я тогда, сам того не понимая, был уже балетоманом и достал билет на премьеру. Запомнился Асаф Мессерер, который виртуозно танцевал вариацию конькобежца, во фраке и цилиндре. Но подлинной звездой (тогда так не говорили) стала Ольга Лепешинская, которая танцевала Полину — светскую красавицу, из-за коварства которой герой и бежал на Кавказ. Запомнились ее поклоны — она появлялась па-де-бурре перед занавесом, раскрывала огромный страусовый веер, приседала в глубоком реверансе и вдруг взлетала, скрываясь за занавесом. Это вызывало новый взрыв аплодисментов. У Ольги Васильевны были огромные, красивые и запоминающиеся глаза. По жанру она — в стиле сталинской эпохи. Однако роль Полины запомнилась мне в романтическом ореоле и осталась в моем детстве безо всяких последующих наслоений.
В филиал Большого попасть было легче и билеты стоили дешевле. Он был не столь величественен, и светло-коричневый бархат обивки там был потерт сильнее, чем в самом Большом, что делало его как-то уютнее… В те годы там давали только оперы. «Демона» пел Политковский, он был грузный, одежды его развивались и на весь театр сверкали огромные перстни. Шли «Русалка», «Дубровский», «Риголетто», «Трубадур», в содержании которого по сей день никто не может разобраться, пели очень толстые певицы с красивыми голосами — Барсова, Катульская, Боровская… Среди теноров большим успехом пользовались Бобков и Жадан, они были артистичны и если бы не Лемешев и Козловский, то могли бы стать и премьерами. Жадан во время войны бежал к немцам, был проклят и только в последнее время на телевидении «отыскался след Тарасов» — у него в США был свой остров и он разводил коней.
Перекликаясь однажды в очереди за билетами, я спросил, кто такая Травиата? «Падшая», — ответила девушка, притоптывая, чтоб согреться. Ну, думаю, надо идти. И с тех пор хожу уже более полувека. Помню спектакль, который нынче ушел в небытие: у Немировича в начале тридцатых ставили «Травиату» с текстом Веры Инбер, где Виолетта была актрисой, ее окружение — сплошь театральные люди, а хор — светское общество, аристократы, которые и погубили чистую любовь! Хористы сидели в ложах по бокам авансцены, наблюдая за драмой Виолетты. У меня долго хранилось либретто, и в свежие детские мозги, которыми еще толком не думали, на всю жизнь запали слова «Застольной» из первого акта: