Лет в двенадцать — тринадцать я затеял выпускать рукописный театральный журнал: сочинял «пьесы», рисовал эскизы, клеил фотомонтажи. Кроме того создавал на картоне нечто из куска бечевки, почтовых марок, «Пионерской правды» и голубиного помета. Все шло хорошо, пока мама однажды не обнаружила композицию, где какой-то дядька был посажен мною на трапецию, а вместо шляпы на нем красовался ночной горшок. Так, не подозревая кто это, я украсил Георгия Димитрова. А шел 37-й год. Мама дала мне подзатыльник, и журнал полетел в дачный костер вместе с моими опусами.
Но, как известно, рукописи не горят и кое-что уцелело.
Например, под влиянием частых декад национального искусства, я поместил анонс:
«С 20 по 30 января 1936 года в Москве состоится
ДЕКАДА САМАРСКОГО ИСКУССТВА!!!»
В программе, в частности, значилось:
САМАРСКИЙ «ТЕАТР НАСТРОЕНИЙ»
«Душа идет пешком»
Пьеса в 3 д.
Фулдырин, бывший поп, ныне эстрадник — Палкин
Лиза, его дочь 8 лет, беспартийная — Малкина
Стопроцентов, сторож-самоучка — Галкин
Семеновна, инструктор по футболу — Шалкина
Дед Махорка и — Салкин
Мишка — близнецы — Залкин
Атаман, скрывается в яслях — Жалкин
Прибрежная вдова с сыном — Малкина 2-я
Пожилая утопленница — Малкина 3-я
Воины, мертвецы, родственники, пассажиры — артисты театра
Постановка Зудеева
Расстановка Гордеева
Перестановка Агеева
Музыкальные паузы Дудеева
Эскизы антрактов Лудеева
Общий свет Мух
Синий свет Мопс
Красный свет Гопс
Соло на шарманке — трио Семеновых
Вешалка под управлением Жницына
Буфет — Староводкин
Контролер — Рубахин-Мех
Автор пьесы Карл Пупермейер
Дирекция за украденные пальто не отвечает!
Неужели это все я написал? А может, заимствовал, переписал откуда-нибудь? Сейчас мне уж не выяснить… Но ребята в школе хихикали, я им давал читать на уроках. А еще одна пьеса, что уцелела в огне, была такой жеребятиной, что ясно — списать ее было неоткуда и она появилась наверняка из головы.
Школьные годы шли под страхом фашизма и надвигающейся войны. И стихи читали про фашистов, и сочинения писали про шпионов, и фильмы смотрели про будущую войну, которая оказалась непохожей на настоящую. В учебниках постоянно замазывали чернилами портреты полководцев, которые обернулись «врагами народа».
Действительно, время было тревожное. У нас была учительница в шестом классе (Нина Юльевна Астахова) — очень активная, делегатка чего-то, — которая постоянно держала нас в страхе. На перемене звучат горны, бьют барабаны, всех нас ведут в зал, мы поднимаем руки в салюте и сердца наши замирают… Что случилось? «Пионеры! Вы все знаете, какая сейчас обстановка. Мы окружены врагами! На озере Хасан японцы рвутся к Москве. Фашисты арестовали Тельмана. Враги народа и диверсанты хотят нас уничтожить изнутри. Всюду шпионы!»
Мы дрожим, ожидая худшего. И что же?
«И в такой важный момент Володя Гопаков курит в уборной! Володя, выйди перед строем!»
Слава Богу! А мы уж думали… Кстати, с Гопаковым мы потом встречались в зрелые годы, и он никогда не курил. Видно, тогда черт попутал.
У меня был закадычный друг с 4-го по 9-й класс, Миша Любушин. Мы с ним всегда готовили вместе уроки, играли в закоулках Доброй слободки, ходили на каток и в кино. Он был сыном знаменитого профессора Любушина, который держал психиатрическую клинику. После революции клинику отобрали, самого профессора выслали в Кзыл-Орду, но семья осталась в Москве. Больница, построенная Любушиным, продолжала функционировать. Квартира при больнице была оставлена семье, и мы играли в саду среди психов и алкашей. Пациенты иногда совали нам деньги и просили купить вина, но мы были ученые и знали, что этого нельзя делать.
В девятом классе при школе открыли курсы западных танцев, и мы, робея, обнимали одноклассниц, разучивая вальс-бостон или фокстрот, это было модно. У Миши плохо было со слухом, и танцы шли со скрипом, тогда он дома заводил патефон, ставил «Сашу» Изабеллы Юрьевой или «Утомленное солнце», и мы репетировали, натыкаясь на мебель.