Она пришла неожиданно, хотя я не мог отделаться от мысли, что подсознательно ждал ее визита. Конечно же, она знала, что я дома, могла войти без стука, что я приму ее, но не вошла — села на берегу и принялась ждать. Женщина, встретившая меня тогда, когда я впервые переступил порог Темной Библиотеки, существо, которому предстояла нелегкая миссия — передать мне часть темного знания. Она могла рассказать мне все, но предпочла поделиться лишь малой долей того, что знала, и дать мне ключ к двери, за которой я нашел бы все остальное. Будь на моем месте кто-то другой, она бы поступила иначе, но она знала, что я смогу воспользоваться этим ключом.
Авирона. Самое непостижимое создание из тех, к кому темные существа обращаются «Великий» или «Великая», после Темного Основателя. Самое непостижимое и, наверное, самое близкое мне после… не хочу даже мысленно называть твое имя, сестра, не хочу нарушать твой покой; Великая Тьма забрала твою душу, и теперь никто не вправе тревожить тебя.
Я был нерадивым учеником. Меня интересовали вещи, о которых другие даже не думали, я задавал тысячи вопросов, ответы на которые должен был понять только со временем, я торопился, так как хотел узнать все и сейчас и, наверное, порой ей было трудно держать себя в руках. Но Авирона никогда не злилась. Она ни разу не повысила на меня голоса, ни разу не осудила.
На самом деле, я по пальцам могу пересчитать те случаи, когда мы подолгу разговаривали — почти всегда мы перебрасывались обрывочными фразами. Основную часть темного знания невозможно усвоить с помощью слов, и мы с Авироной общались мысленно. Хотя общением это можно было назвать с трудом, потому что такой процесс больше напоминал музыку, которую слушали мы оба. Так мы проводили долгие часы в Библиотеке, сидя рядом друг с другом и изучая древние книги.
Изредка Авирона поднимала на меня глаза — скорее, для того, чтобы установить более надежный контакт, хотя мне всегда казалось, что она хочет что-то спросить, но не решается это сделать. Было в ее взгляде что-то настолько близкое, что ни в одном из языков мира еще не придумали слов для описания такого родства. Тонкая серебристая нить протягивалась между нами, нить, невидимая другим, но очень крепкая. А через секунду ее синие глаза снова становились холодными и задумчивыми, и она перелистывала страницу очередного трактата.
— Здравствуй, каратель Винсент. — В другой ситуации я бы подумал, что в упоминании моего статуса есть что-то издевательское, но теперь мне и в голову не пришло, что она хочет похвалиться своей свободой… я знал, что теперь она свободна. И не менее хорошо знал — или правильнее будет сказать «чувствовал»? — что эта свобода ее тяготит. К свободе нужно привыкнуть — особенно если она сваливается тебе на голову (а так оно обычно и происходит — никто не знает, что ждет его извне). Дикие животные, проведшие всю жизнь в клетке, умирают от разрыва сердца, оказавшись на воле. Что тут можно сказать о нас? — У тебя много вопросов. Задавай, если хочешь.
— Авирона… — начал я и замолчал. Я давно не произносил этого имени. У меня действительно были вопросы, но в том, чтобы задавать их, я не видел смысла — мы редко нуждались в словах. — Я не ожидал тебя здесь увидеть.
— А я хотела увидеть тебя.
Она была красива… слишком красива даже для женщины темной природы. «Слишком» относилось не к идеальным чертам лица, не к макияжу и не к чересчур вычурной манере одеваться, а к чему-то неуловимому в ее облике. Так художник не решается приступить к наброску в страхе нарушить гармонию, созданную природой, а писатель медлит и не прикасается пером к бумаге, боясь придать идее физическую форму. Авирона была слишком красивой для обоих миров. Ее красоте было так тесно в этом воздухе, в этом пространстве, что иногда мне казалось: еще мгновение — и она растает, пропадет, унесется в свой мир, туда, где живут такие же прекрасные создания.
Столько раз я думал о том, чтобы написать ее портрет — и каждый раз эти ощущения останавливали меня. Абсолютная красота… и абсолютное одиночество. Такие женщины никогда никому не принадлежат. Такие женщины созданы для того, чтобы нести миру свою непостижимую красоту — но уж никак не для того, чтобы кто-то разрушал ее, предпринимая жалкие попытки понять природу этой красоты и найти ее истоки. Были ли у нее истоки? Вряд ли. Скорее, она проистекала из самой себя.