Самодостаточна, совершенна, идеальна так, как может быть идеальна разве что Вселенная в глазах Творца. И настолько же несчастна, так как притянуть к себе может толькоизъян. Гении веками пытались выразить эту мысль в романах, на полотнах, в скульптурах. И я больше чем уверен, что они продолжат делать это еще не одну тысячу лет. Если что-то и наполняет творческой энергией, так это принятие факта собственного несовершенства и последующие попытки заполнить внутреннюю пустоту с помощью известных методов.
Существо без единого изъяна. Разве такое может быть? А если это так, то зачем она пришла? Я мог бы потешить себя мыслью и сказать, что она выглядит несчастной и хочет утешения, но вряд ли это утверждение имело право на жизнь. Я просто-напросто не верил в то, что такая женщина может быть слабой. Неожиданно мне в голову пришла странная мысль: я никогда не прикасался к ней. Вдруг у нее вообще нет тела, и то, что видят окружающие — просто мираж?
Я протянул руку и провел кончиками пальцев по ее губам. Кожа у нее была холодной, как и у остальных старших карателей, больше вампиров, чем людей. Такой же холодной, как у Даны. И так же, как бывало и в ее случае, после моего прикосновения кожа Авироны стала теплее. Законы темной природы работали безошибочно: она была другой, старше меня в два раза, но ее тело инстинктивно подстраивалось под мое. На миг я попал во власть ощущения двойственности момента, моя физическая оболочка жила отдельно, а сознание — отдельно, но потом все встало на свои места. Зачем ей это? Зачем она пришла? Эта женщина теперь принадлежит только Великой Тьме, и только она над ней властна. Говорят, что в свое время ей благоволил сам Великий Ариман. Разве она не понимает, что у меня нет права?..
И я уже готов был убрать руку, но Авирона не дала мне этого сделать, накрыв ее своей.
— Я не хочу, — сказала она. Фраза, которую можно было трактовать как угодно, но мы оба поняли, что она означает. И добавила: — Я не боюсь.
Как я могу описать это ощущение? Будто вас изнутри колет миллион крошечных иголок, но вы ощущаете это на другом уровне, не на физическом. Что-то говорит вам: это неправильно. Но в глубине души вы знаете: все так, как должно быть. Иначе она бы здесь не появилась. Иначе бы она не позвала меня. И, наконец: она знает. Она знает все гораздо лучше меня. А если не знаю я, то это может означать все, что угодно. В том числе, и то, что мне еще предстоит понять. Именно такими словами она когда-то отвечала мне на очередной вопрос, ответ на который для меня пока что лежал за гранью: «Пока что ты не знаешь, Винсент. Тебе еще предстоит понять».
Это неправильно — но ровно до тех пор, пока не будут сняты последние ограничения, убраны границы, которые нас разделяют. Люди во время секса способны подниматься на такие вершины удовольствия, суть которых невозможно передать ни словом, ни звуком, ни мазком кисти. Но их сущность заперта в физической оболочке, и этот крепкий кокон — по сути, именно он делает их смертными — не дает им подняться на другой уровень. Если мы оказываемся в постели с ними, то можем немного приподнять эту завесу, можем растянуть светлое время до бесконечности, превратить несколько ночных часов в неделю удовольствия.
К сожалению, так поступать с темным временем — тем самым, по законам которого мы живем — могут лишь единицы, и мы с Авироной не были из их числа. Нам Великая Тьма сделала другой подарок, не менее — а, может, даже более — драгоценный: мы могли слиться друг с другом не только физически и эмоционально, но и ментально. На таком уровне, когда не нужны ни слова, ни прикосновения, ни эмоции, ни звуки. Не нужны даже мысли. Когда ты просто знаешь, даже не спрашивая, что нужно существу рядом, а оно знает, что нужно тебе. С помощью этого умения мы можем подарить смертным то наслаждение, после которого они будут искать тех, кто похож на нас (но, увы, не находить)… и не получать этого взамен, так как шаг за эту черту люди пока что сделать не могут.
Было ли мои теперешние ощущения похожи на те, что доводилось испытывать с Даной, думал я, когда мы с Авироной в сумраке спальни обнимали друг друга на сбившихся простынях и предвкушали то самое чувство абсолютного единения? Было, но… оно было другим. Слишком неуемным, слишком телесным, слишком… человечным для того, чтобы продлиться долго. Моя любовь к ней напоминала дикую огненную реку, скрытую под толстым слоем льда, а ее любовь — извергающийся вулкан, на дне которого лежал снег. Сначала я изматывал ее веками неопределенности, а потом что-то внутри меня взорвалось — и я выпил ее до дна. Наверное, я требовал от нее слишком многого… или же она просто растворилась во мне, когда поняла, что больше ничего не может дать?