Вспоминал он иногда и о героях Перемышля. О них он, конечно, говорил только в превосходных степенях. Снегов, Петрин, Харитонов, Опякин, Горохов, пограничники — сколько интересных подробностей об этих действительно замечательных людях сохранилось в его памяти. А он еще ругал свою старость!
Часто думая о нем, я спрашивал себя: «Почему один человек, который всю жизнь дрожит над своим здоровьем, оберегая себя от малейших волнений, еще смолоду превращается в духовного и даже в «физического» старика, а другой живет широко, смело, лезет в гущу событий, не щадит себя ни в бою, ни в мирных делах и остается вечно молодым, по крайней мере, душой!»
Нет, генерала Ильина, «комиссара из девяносто девятой», участника многих славных боев и походов никогда бы не посмел назвать стариком!
Но однажды почта принесла странную бандероль: адрес отправителя был хорошо знакомый, но почерк чужой. В сердце кольнула тревога.
Это писала жена Ильина, Радолина Викторовна. Всего несколько строчек.
«Перед смертью, — говорилось в письме, — Петр Сысоевич успел продиктовать мне список товарищей и друзей, кому хотел послать свою только что вышедшую книгу «Героический рейд 20-й». Как ни печально, но сам он сделать этого не успел. Я выполняю его последнюю волю».
Вот и все. Человек умер. Но жив в памяти комиссар Ильин. Живет его книга, живут его дела.
Песня-боец
Чем больше росла известность поэта, тем сильнее хотелось разгадать эту загадку.
Собственно, здесь было для меня несколько неясных обстоятельств. Во-первых, когда сам находился на Юго-Западном фронте, то почему-то не слыхал, что этот поэт, которого, несмотря на его молодость, уже любили и знали миллионы людей в нашей стране, тоже находится здесь. Во-вторых, удивило, почему он, никогда не выступавший в роли «песенника», вдруг написал текст «Песни девяносто девятой дивизии». Все мы, читавшие нашу фронтовую газету «Красная армия», хорошо знали сотрудничавших в ней писателей и поэтов. Среди них были авторы-текстовики многих популярных песен. И вдруг…
Эта песня была напечатана в одном из последних июльских номеров газеты. Вот ее полный текст:
За священную землю, За родимые семьи, За свободу мы встали стеной, Враг коварный не страшен Для дивизии нашей Девяносто девятой, родной. Мы от Сана до Збруча В битвах с вражеской тучей Выполняли присягу свою. В той борьбе напряженной Наши дети и жены Вместе с нами стояли в строю. Мы в боях не впервые, За дела боевые Нас отметила Родина-мать. Били немца-фашиста, Били крепко и чисто И сегодня идем добивать. Развевайся над нами, Наше славное знамя, Наш девиз непреклонно суров: Это будет расплата Девяносто девятой За друзей и товарищей кровь. В том порыве едином Мы врага опрокинем И раздавим лавиной стальной. Развевайся над нами, Опаленное знамя, Девяносто девятой, родной.Я знал почти наизусть этот текст, но никогда не слышал, чтобы где-нибудь исполнялась песня. Однако находились люди, которые утверждали, что она пелась на фронте, звучала даже на улицах Берлина вскоре после окончания войны. С ней будто бы шел строй наших фронтовиков-гвардейцев где-то в районе Бранденбургских ворот…
Кто мог лучше ответить на все эти вопросы чем сам автор!
Но при встречах с поэтом все никак не решался к нему подойти. Не знаю, что мне мешало — его всенародная слава или его вечная занятость, следы которой проглядывали на его лице. А в последние годы вдруг появились тревожные слухи о его тяжелой болезни…
Но вот получил письмо из Ворошиловграда от юных «следопытов» молодежного клуба «Бригантина». В письме ребята спрашивали о судьбе этой песни. Видимо, «следопытов» интересовали те же вопросы, что и меня.
И вот еще одна встреча с поэтом.
…Произошло это на съезде писателей России, когда после заключительного заседания делегатов и гостей пригласили в Кремлевской Дворец Съездов на прощальный банкет.
В огромном зале собрались сотни лдодей. Царила праздничная, приподнятая атмосфера.
Вдруг какой-то странный шелест прошел по залу. Все зашевелились и повернулись к дверям, разговоры стихли, слышалось лишь одно слово: «Он… он!» И тут я снова увидел поэта. Он пробирался между столами, высокий, грузноватый, опираясь на палку. Его крупное с неправильными чертами лицо было словно иссечено морщинами, особенно возле глаз, но сами глаза, небесно-голубые, зоркие и отчаянные, и задорный полуседой хохолок еще выдавали в нем бойца.