Случилось непоправимое…
Увидев обледенелое бревно над водой и прибитую к нему потоком вязанку хвороста, Умар задрожал. Он представил себе, как ноги мальчишки заскользили по бревну, как беспомощно он взмахнул руками, как падали одновременно он и эта злосчастная вязанка — по разные стороны бревна. Упасть бы мальчишке направо — бурный поток прижал бы его к жалкому мостку, как вот эту вязанку, которая навсегда врежется горцу в память…
Умар бросился вниз вдоль реки, жадно всматриваясь в грозный поток…
…Следователь, упорно избегая взгляда Умара, жестко спросил:
— Вы знали, сколько ему было лет?
Умар промолчал.
— Судить вас будем…
…На следующей неделе Умар поехал навестить родных в Хохкау. С собой он взял сына Хаджумара. Подросток был поражен, когда услышал, как отец сказал своему брату Мурату:
— Ты мечтал сделать из моего сына командира. Оставляю его с тобой. Ему есть чему поучиться у тебя, красного командира…
Опасался ли Умар чего-то? Конечно. Иначе не поймешь, почему он так сурово поступил и со вторым сыном. Обиделся Руслан на него. Сильно. Чего ради на отца напала блажь отвезти его, четырнадцатилетнего, на стройку, в палатку, к незнакомым людям? Чем Руслан провинился перед ним? Все в доме, в том числе и сам Руслан, были убеждены, что он у отца любимец. Доказательств тому было не перечесть. И лошадь у него была такая прыткая, что ее мог обогнать лишь отцовский конь. И одевался Руслан лучше всех в селе — отец привез ему черкеску из Кабарды. И за столом ему подкладывал лучшие кусочки. Руслан ломал голову, пытаясь понять, чем разгневал отца. Чем-то ведь вызвал недовольство, если отец оторвал его от семьи. Умар в дороге пел, серьезных разговоров избегал, настойчивых взглядов сына старательно не замечал…
На фоне лесистых гор разбросанные посреди поля палатки, освещенные лучами заходящего солнца, казались живыми существами, вцепившимися кольями-щупальцами в землю. Отец направил бедарку к самой большой из них, рассчитанной этак на десять — двенадцать человек. На одной из стен ее было написано: «Наш комбинат будет крупнейшим в Европе!!!» Метрах в сорока одиноко торчала заводская труба, на которой краской была выведена дата «1914» и фамилия «Ага-Бала Гулиев». А за нею кирпичные стены ползли, казалось, в самое небо. Возле палатки у грубо сколоченного стола собралась взволнованная толпа строителей.
— Как пчелы гудят, — усмехнулся Умар и натянул поводья: — Тпру!
Строители не обратили внимания на подъехавшую бедарку. Они были увлечены письмом, которое им, сердито посапывая, читал сухой старик, сидевший во главе стола.
— «Горцы! Осетины! И вот я, Ага-Бала Гулиев, обращаюсь к вам!» — голос старика в негодовании запнулся.
Рыжий паренек толкнул в бок соседа, дурашливо прризнес:
— Слушай, Ахсар, к тебе обращается твой заграничной благодетель.
— Сергей! — шикнули на него, и толпа опять уставилась на старика.
— «…Я подарю вам свой завод. Но взамен требую: прочь большевиков! Гоните Советскую власть!» — старик поверх очков оглядел строителей и усмехнулся: — Вот так! Гоните Советскую власть — и его труба — ваша! — Он махнул рукой себе за спину: — Вот эта труба!
— Щедрый! — засмеялась девушка и взглянула на бедарку и незнакомцев.
— Дядя Соломон, да кто он такой, этот Ага-Бала? — с горячностью спросил Ахсар.
— Э-э, не к тому обращаешься. Пусть дядя Мисост поведает вам об одноруком персе, — произнес Соломон и кивнул на сутулого пожилого горца, не забыв насмешливо добавить: — Ему он показался богом.
— Почему не умирает твоя память? — в сердцах проговорил Мисост. — Почему держит в себе каждую мелочь? Язык твой, Соломон, на тебя похож — такой же длинный. Мой ведь не рассказывает молодежи, в каком виде я впервые увидел тебя?!
Толпа с интересом следила за их перепалкой. Умар и Руслан стояли в пяти метрах от строителей и ждали, когда на них обратят внимание. Ну и одежда была на строителях — рваньем и то трудно назвать. Черкески с дырами, а то и залатаны разноцветными лоскутками. У Асхара спина и живот повязаны шерстяным платком. Неужто он, Руслан, будет работать рядом с ними?
— Так вы видели Ага-Бала?! — спросил Сергей.
Мисост и Соломон нехотя поведали о том, как много лет назад, в жаркий летний полдень, они заснули в тени дерева у обочины дороги. Проснувшись от стука колес, Мисост поднял голову, глянул влево и ахнул: по дороге не катилась, а летела чудо-коляска. Фаэтон покачивался от быстрой езды, а из него поглядывал по сторонам, не-ет, не человек — сам бог в высокой островерхой белой папахе и красной черкеске. Завидев сонных пацанов, он вытянул руку, — а она без пальцев!.. Обомлел Мисост: и знал, что не сон, а сном казалось появление этого человека, повторявшего одно и то же осетинское слово: «Цас? Цас?» — «Сколько? Сколько?» И Соломон проснулся. Позже выяснилось, что Ага-Бала — а это был он — ездил по полям Осетии и дотошно расспрашивал горцев, купцов и перекупщиков, сколько зерна кукурузы получают осетины с гектара и какова цена ей на базаре. Повсюду видел он кукурузу, а чуял запах золота. Не дурак он был, этот Ага-Бала, не дурак. Узнав, что здесь высокие урожаи, а цены низкие, задумал построить завод по переработке кукурузы. И место для него выбрал неплохое. Рядом — станция Беслан, под боком — река Терек. И еще одну фразу, рассчитанную на бедняков, заучил по-осетински перс: «Я вас осчастливлю!» Ага-Бала выкрикивал ее везде, твердил, что будет закупать на месте, как говорится, на корню, всю кукурузу, освобождая горцев от лишних хлопот. Да тонка оказалась у перса кишка: в течение нескольких лет смог он воздвигнуть только стены двух корпусов да трубу, а тут и бежать ему время пришло к себе на родину. И вот Ага-Бала опять выплыл, весточку прислал, ответа ждет… Чудно!.. Соломон покачал головой…