Я тоже прошел через это самое страшное испытание — пытку. Я жаждал смерти, а тело противилось ей. Я настаивал, умолял сердце остановиться, я пытался не дышать, но вопреки желанию жадно глотал воздух, я кричал от боли, когда в который раз под ногти загоняли иглы и мерзкий голос звучал где-то рядом: «Я тебе приказывает говорить! Где партизанеи? Ми их фее рафно поймать. А ти говорить, где они… Тогда тебе будет жить! Молчишь?! Почему?! Моя жизнь мне дороже гольд — золота! На другой наплевать! Потумай», — продолжал гитлеровец. И вновь боль, нестерпимая, и слова фашиста: «Ты не молчать! И ти не умирать! Ти будешь мучиться! Семь дней и еще семь дней, а потом еще и еще! И ти будешь говорить! Будешь!!!» — уверял он. Я не помню лица того фашиста, но голос узнаю из тысячи. «Человеку его жизнь дороже всего. Пусть много других убивать — моя жизнь не трогать! Так и ти думать! Так и твоя голова думать!» — твердил он. «Нет! Нет!!!» — кричал я. «Да! Да!» — уверял он. И тогда я кричал: что есть люди: «Разве пятьдесят две жизни не ценнее двух?! Разве не ценнее?!» Этот вопрос я задавал не палачам. Самому себе. Задавал, чтоб заставить себя отыскать внутренние силы, выдержать, не поддаться слабости, потому что я чувствовал ее предательскую успокоительную мысль: они уже ушли из Гнилой балки, они уже далеко, теперь можно сказать… Я даже явственно представлял себе, как отряд покидает укромное место, я даже слышал голос командира, его слова, обращенные ко мне: «Молодец, Гагаев, ты выдержал, спасибо. Теперь ты можешь сказать им про Гнилую балку, пусть перестанут тебя мучить»… И только несшийся из глубины души приказ: «Молчать! Молчать! Не говорить!» — заставлял волю напрячь последние силы, и я кричал себе: «Разве пятьдесят две жизни не ценнее двух?!»
…Сослан не прошел через это. Зачем мне с ним спорить? Через неделю я вновь возвращусь в горы, к своим овцам и буду принимать жизнь такой, как она есть. И опять в моей душе воцарятся мир и покой. Забудутся эти удивленные, косящие взгляды встреченных на улицах города коллег и знакомых, их недоуменные вопросы: «Как ты там?», «Чего это тебя занесло в горы?» — их упорное нежелание понять, что в этом уходе в чабаны нет ничего постыдного. Удрать от цивилизации? В природу? Меня уже не трогают эти вопросы и презрительно-жалостливые взгляды. Вот возвращусь в горы — и все забуду. Когда душа в смятении — они лучшее лекарство для нее. Горы-великаны, горы-спасители… Глядишь на них — и твои повседневные заботы и треволнения кажутся такими мизерными и никчемными. Там забудутся и Рубиев, и его дочь. Должны забыться. Я не допущу, чтобы прошлое возвратилось ко мне вновь…
Глава третья
Война обрушилась внезапно. Никак не ожидал ее и Руслан. Он отправился в дальний путь, к самой границе, чтобы повидаться с двоюродным братом Измаилом, служившим в белорусском городке. Руслан был убежден, что ровно через четыре дня увидит Измаила. Но через четыре дня началась война.
… Поезд стоял за полустанком где-то под Смоленском. Уже раздался гудок паровоза, когда на перроне появилась женщина в темном дождевике — голова закутана в платок, туфли заляпаны запекшейся грязью, — с двумя огромными чемоданами; запыхавшимся от спешки голосом она крикнула, ни к кому конкретно не обращаясь, как это обычно делают красавицы, привыкшие к. постоянному вниманию:
— Где седьмой вагон? — если бы цифры просматривались сквозь запыленные стекла, и в этом случае она не стала бы себя утруждать и самолично отыскивать свой вагон.
Руслан как раз пересекал перрон и, кивнув на вагон, подхватил ее чемоданы. Она сделала ему одолжение, царственно уступив их…
— Тащи в свое купе, — махнула Руслану рукой проводница, по-своему расценив его услужливость.
То ли женщина уловила в лице горца гримасу недовольства, то ли она по натуре своей была насмешлива, но она с тайным вызовом заявила:
— Вот и нашли себе попутчицу.
Стараясь не задеть примостившихся в проходе пассажиров, Руслан понес чемоданы в купе. Они были так набиты — идти затруднительно. Но, благополучно добравшись до места, Руслан стал заталкивать чемоданы на верхнюю полочку, но женщина запротестовала: