— Вон и Кувшин живет себе дома — и никто его не трогает… Каждую ночь милуется с Катькой. — В сердцах добавила: — А тебя ждешь месяцами! — и залилась слезами.
Руслан не смотрел ей в глаза. У них никогда не было такого прощания. Видно, и впрямь что-то случится. Нехорошее предчувствие охватило наконец и его. Только откуда ожидать беды? Операция, на которую они пойдут с Волковым и Нырко, глубоко засекречена. О ней знают лишь они да командование.
— Гришка о тебе спрашивал, — услышал он голос Зоей, в нем звучали вкрадчивые нотки. — Говорит, пусть ко мне идет. За ним немцы не гоняются, лишь бы сам на глаза не попался. Да я и сама вижу: немцы — в деревню, он — в лесок, немцы уходят — он ворочается. А ты?
— Ты вот что, — вскипел он. — Ты своему Гришке скажи — пусть обходит меня. Встретимся — ему не поздоровится…
— Ой, какой ты, Руслан… — застонала Зося.
— Он же враг Советской власти.
— А чего это ты молишься на нее? — удивилась она. — Или забыл про отца родного?
— Молчи! — повысил голос Руслан, почувствовав, как гнев закипает в нем. — Молчи… И не вздумай больше меня удерживать.
Как-то раз он поведал ей историю своей жизни. И она сказала, что жила в богатой семье, а после прихода Советской власти их поприжали. Оттого и Гришка новую власть возненавидел. Сидит теперь, выжидает.
Она предлагает мне мстить, тяжело думал Руслан, Она? Да как могла она сказать это?! Кому я должен мстить? Родному брату матери Тотырбеку? Но он, председатель колхоза, не раз краснел из-за того, что муж его родной сестры избегает колхоза, живет как кулак. Да, это он поставил вопрос о том, чтобы судили отца. Тотырбек пошел на это, пошел потому, что Умар забыл о том, за что сражался с деникинцами. И не он ли, Тотырбек, оторвал меня от Урузмага, который пытался сделать из меня спекулянта? Рано или поздно, но я попал бы в колонию. Так мне мстить Тотырбеку? За что? Или, может, Соломону? Или Мисосту? За доброе, заботливое их отношение к себе?.. Молчи, Зося, молчи.
И еще… Я помню, с каким энтузиазмом мы вкалывали, мечтая о том, чтобы подарить стране маисовый комбинат. Мы все бредили веществами, которые так необходимы разным отраслям промышленности. И сейчас еще я, беря в руки конфету, сам себе говорю: и в ней твой труд, и это создано не без твоего участия. И рассказываю к месту и не к месту о том, что в состав карамели входит патока, которую вырабатывают из кукурузы на маисовом комбинате.
И я сам и отец мой — никто из моих родственников и не подозревал, как глубоко в меня вошло то новое, что пришло с Советской властью. Оно было в моей крови уже в то время, когда наша бригада решила доказать Ага-Бала Гулиеву, что мы сами построим такой комбинат, какой ему и во сне не снился. И построили. Ворчал ли я на тяготы и на несправедливость? Да, ворчал и порой очень зло. Иногда, наслушавшись побасенок о том, что кто-то где-то неплохо устроился и попивает чаек, закусывая его бутербродом с икрой и балуясь повидлом, я, бывало, хотел бежать из барака. Порой вдруг начинал замечать, как. душно в бараке, как неспокойно спят работяги, как храпит старик, который один-одинешенек на всем свете и навряд ли доживет до открытия комбината, навряд ли увидит его действующим…
Да, были в моей жизни срывы. Да, я плакал иногда в отчаянии. Но если говорить о том, думал ли я о выборе, когда началась война, то скажу одно: для меня было ясно, раз и навсегда, что на нас пошел войной лютый зверь и не жить мне с ним в мире. Когда мы присоединились к отряду, выходящему, как и мы, из окружения, и мне, и Волкову, каждому из нас думалось об одном, что сегодня мы вынуждены отступить, но придет час, и мы начнем гнать врага и уничтожать его логово… И потом, когда нам не удалось прорваться и догнать своих и мы принялись искать партизан, чтобы объединиться с ними, мысль эта крепла в нас. Вместе с партизанами мы стали бороться с врагом. А некоторым, как Зосиному братцу, казалось, что с Советами покончено, что надо искать новую силу, которая даст тебе право жить так, как ты желаешь. И ее брат связался с националистами.
Меня в эти сети не затянешь. Мне вот хорошо с Зосей, ж ей хорошо со мной, а люди мы разных национальностей, и у народов наших разные и обычаи, и язык… Но почему я не могу любить ее, а она меня? Почему? Глупости все это, что твердит ей Григорий. У всех народов есть хорошие и плохие люди. Волков вот мне дороже брата, и Нырко… Надо — я за них жизнь отдам. И они бросятся в огонь, если вдруг увидят, что людям грозит гибель. Надо, надо ей объяснить, что брат ее ошибается. И ведь волнуется Зося за меня, потому что любит? Но не теперь. Сейчас надо идти.
Пора, там ждут меня. А через два-три дня отпрошусь и вновь навещу ее, чтоб успокоить, поговорить с ней серьезно. Как я люблю эту приземистую хатенку! И ее хозяйку! Ну вот, плачет, отвернулась, не хочет обнять меня. Ну, в глаза хотя бы посмотри! Чего отворачиваешься? Рассердиться? Накричать на нее? Но женщины такие обидчивые! Не поймут, что сердимся мы тогда, когда на них не могут повлиять ни разумные слова, ни крепкие объятия…