Как-то незаметно они переместились в постель. Александр продолжал предаваться любви с этой удивительной, страстной, прекрасной женщиной, такой же изголодавшейся, как и он.
— Останься со мной, — взмолилась она на рассвете, когда он начал одеваться.
— Не могу, — сквозь зубы выговорил он. — У меня другая судьба, иное предназначение. Если бы я остался здесь, это было бы все равно, как если бы Наполеон всю жизнь провел на Эльбе.
Она не расплакалась, не запротестовала, но пока он седлал лошадь и навьючивал мула, встала, чтобы приготовить ему завтрак. Впервые за время американской одиссеи Александра золото всю ночь пролежало забытое в сарае.
— Предназначение… — задумчиво проговорила Гонория, накладывая в тарелку яичницу с беконом и овсянку. — Смешное какое слово. Я и раньше слышала его, но не думала, что мужчины так серьезно к нему относятся. Может, расскажешь, в чем твое предназначение?
— Стать великим, Гонория. Я должен показать одному ограниченному и мстительному пресвитерианскому священнику, что он пытался уничтожить, и доказать ему: человек способен достигнуть высот, где бы он ни родился. — Он нахмурился, вглядываясь в еще румяное после ночных радостей лицо Гонории. — Милая, заведи четыре или пять больших злобных псов. Ты сильная женщина, они примут тебя за вожака. Обучи их вцепляться в горло непрошеным гостям. Собаки — защита получше дробовика, а кормить их можно кроликами, птицами, чем угодно. И тогда ты мирно доживешь здесь одна до того времени, как явится твой муж. А он придет. Обязательно придет.
Он уехал, а она смотрела вслед с высокого крыльца, пока он не скрылся из виду. Александр гадал, понимает ли она, какая разительная перемена произошла в нем по ее милости. Теперь он знал, откуда взялась смутная боль где-то внутри. Гонория Браун открыла ящик Пандоры. Но благодаря ей Александр не пошел по стопам многих других мужчин, вынужденных поступаться гордостью, лишь бы иметь женщин везде, где они пожелают.
Сильнее всего он горевал о том, что не смог поступить, как подсказывало ему сердце, — оставить Гонории мешочек золотых монет, чтобы пережить трудные времена. Конечно, она бы отказалась от предложенного дара и тем самым пристыдила его, а если бы он оставил деньги тайком, она все равно вспоминала бы о нем недобрым словом. Поэтому Александр только наколол ей дров, выполол огород, наладил колодезный ворот, наточил топор и утолил ее жажду.
«Больше я никогда ее не увижу. Так и не узнаю, понесла она от меня или нет. Не пойму, в чем ее предназначение».
К ужасу Александра, Нью-Йорк оказался поразительно похожим на Глазго или Ливерпуль: он так же кишел людьми, обитающими в зловонных трущобах. Отличала его, пожалуй, жизнерадостность бедноты, убежденной, что ей не всю жизнь маяться на самом дне. Отчасти это объяснялось многоязыкостью людей, съехавшихся со всей Европы и расселившихся в городе по национальному признаку. Условия их жизни были ужасны, но в характере не ощущалось унылой безнадежности — неотъемлемой принадлежности британской нищеты. Бедный англичанин или шотландец и не мечтал выбиться в люди и возвыситься, а в Нью-Йорке каждый житель твердо верил, что и на его улице будет праздник.
Это было первое, что успел заметить Александр в городе. С лошадью и мулом он не расставался и не собирался продавать их, пока не взойдет по трапу на борт корабля, направляющегося в Лондон. Состоятельные горожане, шагающие по широким тротуарам в торговом центре города, улыбались при виде Александра, явно принимая его за деревенщину в кожаных штанах, на заморенной кляче и с терпеливым медлительным мулом на привязи.
После непродолжительного плавания Александр очутился в Лондоне — еще одном знаменитом городе, где еще никогда не бывал.
— Треднидл-стрит, — назвал он адрес вознице, ставя рядом с собой на сиденье драгоценный ящик с инструментами и золотом.
И не подумав сменить на европейскую одежду свои кожаные штаны, куртку и мягкую широкополую шляпу, Александр втащил ящик в двери финансового оплота Великобритании — Английского банка, поставил на пол, остановился и огляделся.