Зима
(Перевод Б. Окуджавы)
Зимой все вещи чище. Лес, поле.
Снег бледно-голубой до боли.
Зима собирает потоки смол,
и вихрь с деревьев платье срывает,
и зверя где-то во мне пробуждает.
Приходит ночь, и объектив луны
вращается на все четыре стороны,
со всех сторон ее фотографируя.
И вот уж темно-синей становится зима
Моя зима белая. Ветры случайные
тихо тявкают из-под дверей.
Моя зима добрая.
Отчаянье
выбросьте,
словно хлам,
поскорей!
Вверх, на берег крутой, с разбега
во весь свой рост…
Моя зима — нежность,
блеск снега,
сияние звезд.
Есть зимы, разные. Я вспоминаю
розовую зиму твоего тела.
Розовой зимой я надышался.
Белая зима мне надоела!
И я, как подводная лодка, устал.
Мне нужен глоток воздуха прямой, как нож.
Острым волосом черной зимы надрезать палец,
чтобы капелька крови
человеческой,
красной
скользнула на снег.
Сентиментальное Рождество
(Перевод Б. Окуджавы)
Ну вот и подкатило счастливое рождество.
Сироты, как вороны, сотнями замерзают,
когда океаны белые на белый мир наползают
и солнцу уже не хватает сияния своего.
Тяжелые звезды из олова низкое небо льет,
у самого дома волчья стая качается…
Ах, моя милая, еще мы успеем отчаяться!
Давай-ка лучше попробуем горный пахучий мед.
Желтым глазом тебя озираю,
осматриваюсь кругом:
сумасшедшая музыка, волчье пение,
и на задние лапы становится дом…
Для тебя — и любовь, и мимозу, и гром!
Ты люби меня!
Будь, как полночь, влажна,
как колодец, бездонна…
Я — как солнце, вдруг вспыхиваю
и сгораю до дна
исступленно.
Разбухает река. Ледяная покрышка светла.
А моя голова скоро-скоро коснется стола.
Тонкий месяц изогнутый
там, за окном, ее режет…
Сад в крови,
слышен гром,
утро брезжит.
Дьявол в печке играет с огнем,
слышу я кочерги его скрежет.
Продолжается счастливое рождество,
с медной музыкой колоколов вместо грома,
как счастливое волшебство
возле дома.
Блохи рыжие скачут из печки на землю, звеня.
И на нежную шею рассвета зудится рука у меня.
Стены поголубели.
И стали легки
две ее алебастровых тонких руки.
Нет, не то.
Две руки ее,
кроткие, нежные,
две овечки волшебные и белоснежные
вдруг сошли
с моего удивленного тела.
Небо вспыхнуло и погасло,
и земля из-под ног улетела.
Аллилуйя!
Я прекрасно спасен!
Медный колокол бьет,
звон, звон, звон.
Город весь этим звоном его занесен.
Ах, наверное, молодость это больная
прокричала, блаженствуя и проклиная.
Этот звон, этот звон, этот звон.
Эта боль от стремительной скачки, погони,
как усталость, горька и, как пряник, сладка.
Было белое рождество.
На ладони
черный снег с белым снегом
смешались слегка.
Стихи
(Перевод П. Вегина)
Лацо Новомескому
Их нет!
Как будто не было!
Как будто все не в счет.
По коридорам мыслей черный гроб несут,
но это их нисколько не гнетет.
Ведь ночные мельницы поэтов крутятся.
Ах, моя голова — корзина из прутьев:
что намелет — тому простыл и след.
Ну и что ж!
У месяца дешевый свет.
Так видишь ты, поэт. Все луны отгорят.
Нынче балансируй на солнечном луче.
Ты сегодня мяч, забитый в офсайде.
А душа — как камера в мяче
или как зашитый в шкуру собственную пес!
Отзвонили, отзвонили. Все тетради на допрос.
Смерть кроликов
(Перевод П. Грушко)
Воскресным утром, после завтрака,
когда в камине на мышиных флейтах
наигрывает зимний ветер,
воскресным утром, после завтрака,
идти по хрусткому снежку
туда, где клетки.
Перчатку снять, ошпарить ветром кожу
и нацепить перчатку на забор,
как только что отрезанную руку,
курить у дверки.
Потом просунуть мерзнущие пальцы
и вместе с дымом выдохнуть слова
поделикатней, похитрей, послаще,
немного посочувствовать,
покрепче ухватить за шкуру,
рывком поднять над теплою соломой.
Воскресным утром, после завтрака,
услышать едкий запах.
Взять в левую, держать вниз головой,
коситься на коричневые уши,
поглаживать по шерсти,
подуть, поднять и — правой! —
ударить по затылку.
Еще раз ощутить рывок,
попытку к невозможному прыжку,
почувствовать, как тяжела рука,
как появляется слюна под нёбом,
как небо кроличье разверзлось
и горсти шерсти падают с него.