Резким боевым разворотом выхожу в заднюю полусферу Ме— 109. А где Табаков? Где мой напарник? Кручу головой, осматриваюсь. Нет Табакова, будто в воду канул. Очевидно, я резковато пошел в разворот и ведомый, мягко говоря, от меня оторвался. Ладно, потом разберемся, а сейчас захожу в атаку. Увидев меня, немцы кидаются вниз. Не теряя мгновений, бросаю машину в пике, устремляюсь за ними.
Бой начался, можно сказать, на равных: скорость у нас была почти одинаковой (у меня даже немного поменьше), пикировать начали одновременно (я даже чуть-чуть попозже), и все же мой Як заметно настигает Ме-109. Еще немного, и можно открыть огонь… Сначала ударю ведомого, потом догоню и ведущего. И вдруг, очевидно, поняв мои намерения, ведущий резко ломает свою траекторию, задирает машину вверх…
Обстановка меняется в корне. Подумав, что я увлекся погоней и жертву свою не брошу, решил ударить меня, я разгадал его замысел и устремляюсь теперь за ним. Будто договорившись состязаться в силе наших машин и уже убедившись, что «мессер» на пике уступает самолету Як-3, мы несемся теперь в высоту: проверяем, кто сильнее из нас на вертикальном маневре. Но исход этой проверки для кого— то из нас может стать роковым. Тот, у кого быстрее иссякнут силы мотора, кто зависнет без скорости, тот проиграл и расплатится жизнью.
Я уверен в силе своей машины, уверен в ее преимуществах, но всякое может случиться: забарахлит внезапно мотор, откажет оружие… Но пока все нормально. Мотор стремительно тянет меня в высоту, и я все быстрее и быстрее настигаю машину врага. Нас разделяют пятьсот, четыреста метров, триста… Мне стоит только слегка довернуть самолет, и немец будет сражен, но я иду пока по прямой, я хочу посмотреть, как он зависнет, качнется с крыла на крыло, бессильно повалится вниз.
Нас разделяют двести метров, сто, пятьдесят… Все, выдохся «мессер», качнулся слева направо, падает. Победно рокочет мотор моего самолета, я обгоняю врага, плавно ложусь на крыло, направляю нос своего самолета на жертву, открываю огонь. Пахнув дымком, «мессер» несется к земле.
А где же второй? Вижу. Мотается выше и чуть в стороне, ищет напарника. Потерял его, очевидно, тогда, когда он рванулся вверх. И наш поединок не видел. И сейчас ничего не видит. Подхожу к нему снизу, открываю огонь. Вражеский самолет горит.
— Чем бы кончилась встреча, если бы я не увидел пару Ме-109?
Я возмущен, Шаменков и Орлов молчат, не знают, куда смотреть. Стыдно. Командир полка выбил у них из хвоста пару фашистов, сбил одного за другим, а они вели себя, как на прогулке. Потеряна бдительность, потеряно чувство ответственности.
— Поберегли бы себя… Войне скоро конец, а вас посбивают, как куропаток.
Молчат, уставились в землю. А что говорить? Нечего. Истребитель, не умеющий видеть, — не истребитель, мишень. Табаков глядит куда-то мимо меня, ежится, переминается с ноги на ногу — тоже не доблестно вел себя в этом полете. Отстал, не прикрыл командира в бою.
— Стыдно тебе, — говорю Табакову, — два года воюешь. Если бы это случилось на Калининском фронте, когда ты был несмышленышем, можно простить. А теперь непростительно. Сколько вылетов сделал за эти два года? Сотни! Сколько фашистов сбил? Наверно, не меньше десятка. И вдруг отрывается на самом простом маневре, на боевом развороте. Недобросовестный ты, Табаков, легкомысленный.
Обидно Ивану, летчик-то он хброший и человек неплохой, но и мне тоже обидно, и я, раз уж пришлось к слову, напоминаю ему тот случай…
— Я еще раньше заметил твою несерьезность. Помнишь? Когда изучали Як-3…
Непривычно и неприятно было для летчиков: самолет проседал при пробе мотора на больших оборотах. Казалось, что винт вот-вот чиркнет о землю. Подобного не было, когда мы летали еще на Як-1. Что делать? Кто-то додумался, и летчики начали уговаривать техников добавить порцию воздуха в амортизационные стойки шасси. Добавили. Самолет проседать перестал, а стойки при грубых посадках, выражаясь техническим языком, стали лететь, то есть ломаться.
Узнав о «нововведении» летчиков и их боевых друзей, мы с инженером полка собрали всех в класс, чтобы в процессе занятий на научной основе разъяснить экипажам, что к чему. Все это поняли так, как надо, и только Иван Табаков понял совсем по-иному. Он считал, что занятия в классе — пустая трата времени, что это выдумка инженера полка, поэтому всячески их игнорировал и я бы даже сказал — саботировал.
Как-то раз я решил посмотреть, как проходят занятия. Когда я вошел в класс, все летчики внимательно слушали инженера полка. Все, как и положено, если заходит старший, встали, и лишь Табаков как сидел, так и остался сидеть. Оказывается, чтобы не видеть схем, которые объяснял инженер, Табаков, примостившись в уголке на полу, спрятался за спины товарищей и даже закрыл глаза. А чтобы не слышать — уши заткнул пальцами. Под общий смех я его потолкал, он ошалело вскочил, но сразу нашелся и обвинил во всем инженера.
— Вот, товарищ командир, — пожаловался Иван, — вы говорили, надо летать и бить фашистов, а он придумал занятия и целый час пхает нам в уши самолетные ноги…
Я строго предупредил Табакова. Еще бы! Такая недобросовестность! Да вдобавок ко всему — шутовство. Люди в тот день не могли заниматься, они буквально катались со смеху.
— Помнишь? — строго спрашиваю Табакова.
— Не надо, — просит он, — вы за это уже ругали. Нас обступают летчики эскадрильи Саламатина, слушают, стараясь вникнуть в наш разговор. Коротко ввожу их в суть обстановки, пусть учатся, пусть мотают на ус, а то и вправду подумают, что «не с кем помериться силами».
— Вы сбили два самолета, — говорю я Саламати— ну, — но не тешьте себя надеждой, что вы схватили бога за бороду. Просто вам повезло. У вас на пути оказались два слабака, вроде вот этих, Орлова и Шаменкова. Тем, наверное, тоже кричали, что Яки у них в хвосте. А они ничего не слышали и ничего не видели. Поэтому не тешьте себя надеждой, что «немец пошел не тот». В этом бою, что мы сейчас провели, ваши друзья остались живыми совершенно случайно.