Все обитатели Кэннери-Роу заметили происшедшую с Добби перемену, спорили о ее причинах и дивились тому, как быстро все случилось, буквально за какие-то несколько дней. Добби же, естественно, ни словом не обмолвился никому о своей улыбающейся Пегги-Энн. Иначе все они засмеяли бы его – об улыбках тут и говорить не приходилось, – подумали бы, что он действительно свихнулся. Все согласились с тем, что у Добби-то, оказывается, есть сила воли и настоящий характер, ему надоело все время ходить как-то бочком, уткнувшись взглядом в землю, – нет, сейчас он даже изредка распрямлялся и поднимал глаза. Да и его шляпа теперь уже не так низко была надвинута на лоб, а кроме того, он время от времени помахивал встречным рукой. Что касается самого Добби, то он стал уже подумывать о том, чтобы оставить свое место в ресторане и подыскать что-нибудь более приличное.
Какое же это было прекрасное чувство – чертовски прекрасное – спешить домой навстречу своей Пегги-Энн, как и все другие люди бежать к себе домой, поднимая гордый взгляд к собственному окну!
Однажды он, как обычно за последнюю неделю, летел, не чуя под собой ног, домой. Когда он взобрался на свой этаж, сердце его билось, как птица в клетке. С улыбкой на лице он распахнул дверь комнаты – теперь он уже почти забыл, что такое жить и не улыбаться, – и тут же поспешил к своему шкафу. Открыв его, он протянул руку, потом заглянул внутрь и снова пошарил рукой – улыбка постепенно сходила с его лица. Еще, еще и еще раз он провел рукой по внутренней стенке шкафа и тихонько позвал:
– Пегги-Энн? – Затем уже громче: – Пегги-Энн!
Пегги-Энн исчезла.
Он слышал доносившиеся с лестницы тяжелые шаги квартирной хозяйки, но почти не обращал на них внимания, многократно повторяя это имя, заглядывая под кровать, за письменный стол, снова в гардероб.
– Пегги-Энн!
– Это я взяла вашу Пегги-Энн, если вы вздумали так ее назвать, – проговорила хозяйка, тяжело вваливаясь в комнату. – Взяла и выбросила. А следующим будете вы. Собирайте свое барахло и выматывайтесь. – Слова ее, подобно сосулькам, вонзились, ему в мозг. – Это что такое, а? То ли кукла, то ли женщина – и это в моей-то комнате?! Стыд-позор, срам один. Да это же извращение!
Сосулька повернулась в мозгу.
– Где же она? Где она?
– Где же ей еще быть? На помойке, конечно. И больше вы ее сюда не принесете. Разодели ее, как шлюху, да еще держали в моей комнате. Одно слово – шлюха! Ну ничего, я ее хорошенько пообтрепала. Тоже мне – Пегги-Энн!
Но Добби уже не слышал ее – он кубарем скатился по лестнице, с треском распахнул входную дверь в дом и бросился вперед – взгляд его ни разу даже не опустился на землю.
Он увидел ее еще издали, даже не успев добежать до мусорного бака. Все ее лицо было разбито, и она, как палка, стояла внутри, подпирая головой крышку. Улыбка… разбито… крышка… Он остановился перед ней, а сосулька в мозгу продолжала свое дело.
Прикоснувшись к ее разбитым губам, он пробормотал:
– Пегги-Энн.
Он еще раз прикоснулся и постарался сделать так, чтобы она улыбнулась.
Губы стали крошиться.
– Пегги-Энн, – снова позвал он, чувствуя, как ладонь наполняется какими-то крошками.
Он даже не догадывался, что хозяйка стоит у него за спиной, пока женщина не заговорила:
– На помойке ей и место, одно слово. Я ее хорошенько молотком исколотила, чтобы уж наверняка.
Добби издал протяжный крик и изо всех сил обрушил свой кулак на лицо живой женщины. Он продолжал кричать и бить ее, кричать и бить, покуда она не потеряла сознание. Или вообще не умерла.
А потом, чуть позже, но еще до того как собрать все, что осталось от Пегги-Энн, и потащиться куда-то через двор, не поднимая глаз от земли, он наклонился и попытался – но безуспешно – пальцами сложить губы квартирной хозяйки, заставить ее улыбнуться ему и Пегги-Энн. Ему показалось, что это надо было сделать.
Но теперь и женщина тоже не улыбалась, хотя, чуть подумав, он решил, что это правильно.