Но находились и такие, кто надевал белые одежды, чтобы получить доступ в дом и потом ограбить его, невзирая на вопли умирающих хозяев. Я видел, как одну женщину забили камнями прямо на пороге ограбленного ею дома. Учинив расправу, толпа удалилась, унося с собой её добычу, а разбойницу оставили истекать кровью на мостовой. Оружие и огонь были вне закона. Нельзя было брать даже факела, чтобы светить себе по дороге домой. Для пойманных с горящей головешкой существовало одно наказание — смерть.
Никто не знал, когда и как уйдёт из жизни. Эта неопределённость подняла на поверхность всё лучшее и худшее, что только таилось в людях. Моя сестра Мери организовала в нашем доме заседания врачебного совета. Здесь доктора могли обмениваться сведениями касательно того, кому нужна диета, особый режим или какое-либо средство, приносящее облегчение. Болезнь протекала обычно: лихорадка сопровождалась такими мучениями, что больной не мог вынести прикосновения к телу даже легчайшей ткани. Входишь в дом — все голые. Поражённые болезнью сгорали от жара и ныряли в общественные фонтаны; другие люди, томимые жаждой, пили эту воду. Врачи прописывали ванны и диуретики, некоторым пускали кровь, другим давали слабительное. Ничто не помогало.
Доктора выглядели хуже умирающих. Моя жена кормила этих страшилищ, а сама с каждым днём худела всё больше. Вскоре перестали искать лекарства от болезни — искали наркотики, притупляющие боль. А затем больные шёпотом начали просить помочь им скорее умереть. Они пили бычью кровь, глотали камни. Я рыскал по морским рынкам в поисках морфия и кендыря, болиголова и белладонны. Моя сестра научила меня составлять зелья, которые очень скоро сделались слишком дорогостоящими.
Заболел мой маленький сын. Его плач, разрывающий наши сердца, не стихал ни днём, ни ночью. Жена качала его на руках, тихо напевая ему, а сама теряла силы день ото дня. Когда их боль стала невыносимой, чтобы облегчить их уход, Мери дала им паслёновую настойку — последнее, что у неё оставалось.
Мой двоюродный брат Симон, теперь кавалерийский офицер, приехал к нам вместе с женой по имени Климена и сыновьями-близнецами. Вскоре у него тоже начался жар. Однажды ночью он убежал, прихватив с собой лошадь. Через несколько дней ослабла Климена. Она звала мужа. Я обегал все его любимые места — те, где мы играли детьми. В отчаянии я решил разыскать Алкивиада в его городском поместье на Холме Конников.
В то время улицы — даже те, где жили богатые граждане, — сделались дорогами ужаса. Соседи умирали, оставляя бездомными домашних животных. Те, кто не мог прокормить своих любимцев, отпускали их. Своры одичавших собак бродили по городу. Их не привлекали трупы. Звериная мудрость подсказывала им, что следует предпочесть живых — даже тех, кто скрывается в домах. Они скреблись в ставни, врывались в жилища; их страшный вой и рычание эхом отдавались на пустых улицах. Казалось, несколько часов ушло у меня на то, чтобы отыскать дом Алкивиада. Наконец я остановился у ворот.
Горели фонари, сторожа не было. Изнутри доносилась весёлая музыка. Пройдя через двор, я увидел незнакомого человека моего возраста. Он прыгал в сухом фонтане вместе с проституткой, охватив ладонями её голые груди. Другой растянулся в тени. Перед ним на коленях стояла шлюха.
Я вошёл. Весь дом был озарён факелами и кишел кутилами. Гремели барабаны. Пьяная процессия с песнями плясала во дворе. На возвышении стояла группа мужчин и женщин с ивовыми палочками — они пародировали обряд фракийской богини Котитто, покровительницы оргий.
Вперёд вышел Алкивиад, исполняющий роль жрицы. На нём было женское платье, губы накрашены, кудри обвязаны — карикатурная имитация священной повязки. Он был бос и мертвецки пьян. Я приблизился к нему, требуя сказать, где находится мой двоюродный брат.
Алкивиад уставился на меня, не узнавая. Танцовщики бессмысленно прыгали вокруг.