Немцы, видимо, не боятся повторять одно и то же слово, лишь бы оно соответствовало своему назначению. Они, если нужно, обращаются к нему вновь и вновь. Это мудро! Мы, пишущие по-английски, смертельно боимся повторений; стоит слову два-три раза встретиться в абзаце, и мы, из страха, как бы нас не заподозрили в неряшестве, готовы пожертвовать точным значением и удовлетвориться приблизительным смыслом, лишь бы не впасть в эту воображаемую ошибку вкуса. Быть может, повторение и не очень приятно, но насколько же хуже неточность!
Есть люди, которые с пеной у рта критикуют чужую религию или чужой язык, а потом преспокойно переходят к своим делам, так и не преподав спасительного совета. Я не из их числа. Я показал, что немецкий язык нуждается в коренной реформе, и не отказываюсь провести эту реформу. Во всяком случае, я готов преподать дельный совет. Такое предложение могло бы показаться нескромным. Но я посвятил свыше двух месяцев тщательному и кропотливому изучению немецкого языка, и это дает мне уверенность, что я вполне способен сделать то, на что не решился бы при более поверхностных знаниях.
Во-первых, я упразднил бы дательный падеж, так как его не отличишь от множественного числа. К тому же дательный падеж — дело темное: вы никогда не знаете, в дательном вы падеже или нет, и узнаете об этом только случайно, и никто не скажет вам, с каких пор вы в нем находитесь, почему, и зачем, и как вы из него выберетесь. Словом, дательный падеж это бесполезное украшательство, и самое лучшее — от него отказаться.
Во-вторых, я передвинул бы глагол поближе вперед. Какой бы дальнобойной силой ни обладал глагол, он, при нынешних немецких расстояниях, не накроет подлежащего, а разве только покалечит его. А потому я предлагаю, чтобы эта важнейшая часть речи была перенесена на более удобную позицию, где ее можно было бы увидеть невооруженным глазом.
В-третьих, я позаимствовал бы из английского десятка два слов покрепче, чтобы было чем ругаться[5] и чтобы можно было о ярких делах: говорить ярким языком.
В-четвертых,» навел бы порядок в определении рода, сообразуясь с волею всевышнего. Этого требует простое уважение, не говоря уже о чем-то большем.
В-пятых, я упразднил бы в немецком языке непомерно длинные составные слова или потребовал бы, чтобы они преподносились по частям — с перерывами на завтрак, обед и ужин.
Советую, впрочем, совсем их упразднить: понятия лучше перевариваются и усваиваются нами, когда они приходят не скопом, а друг за дружкой. Умственная пища похожа на всякую другую — приятнее и полезнее вкушать ее ложкою, чем лопатой.
В-шестых, я попросил бы каждого оратора не тратить лишних слов и, закончив фразу, не сопровождать ее залпом никчемных «хабен зинд гевезен гехабт хабен геворден зейв». Такие побрякушки лишь умаляют достоинство слога, не способствуя его украшению. Следовательно — это соблазн, и я предлагаю всячески с ним бороться.
В-седьмых, я упразднил бы все вводные предложения, а также скобки круглые скобки, и квадратные скобки, и фигурные, и расфигурные скобки всех степеней и видов. Я потребовал бы от человека любого сословия и состояния говорить по делу, просто и без затей, а не умеешь — сиди и молчи. Нарушение этого закона должно караться смертью.
В-восьмых, я сохранил бы «Шляг» в «Цуг» с их привесками и убрал бы все прочие слова. Это значительно упростит язык.
Я перечислил здесь самые, на мой взгляд, необходимые и важные мероприятия. Большего на даровщинку не ждите. У меня есть еще немало ценных предложений, — придержу их на тот случай, если меня, после проявленной мною инициативы, официально пригласят на государственный пост по проведению реформы немецкого языка.
Глубокие филологические изыскания привели меня к выводу, что человек, не лишенный способностей, может изучить английский язык в тридцать часов (исключая произношение и правописание), французский — в тридцать дней, а немецкий — в тридцать лет. Отсюда как будто следует, что не мешало бы этот последний язык пообкорнать и навести в нем порядок. Если же он останется в своем нынешнем виде, как бы не пришлось почтительно и деликатно сдать его в архив, причислив к мертвым языкам. Ибо, поистине, только у мертвецов найдется время изучить его.
5
Слову «verdammt» со всеми его видоизменениями и вариациями нельзя отказать в содержательности, но звучит оно так вяло и пресно, что не оскорбляет вашего чувства приличия даже в устах дамы. Немки, которых никакие уговоры и понуждения не заставят совершить грех, с поразительной легкостью отпускают это ругательство, когда им случится порвать платье или если им не понравится бульон. Это звучи т почти так же безобидно, как «Бог мой!». Немки то и дело говорят: «Ах, Готт!», «Мейн Готт!», «Готт им Химмель!», «Херр Готт!» и т. п. Должно быть, они считают, что и у наших дам такой обычай. Однажды я слышал, как милая и славная старушка немка говорила молодой американке: «Наши языки удивительно похожи, — не правда ли? Мы говорим: „Ах, Готт!“, а вы: „Годдам!“».