В рукописи находятся два эпиграфа к этой главе. Первый — тот же эпиграф из Данте, который находится и в рукописи третьей главы. Второй — два стиха из «Пиров» Баратынского:
Собранье пламенных замет
Богатой жизни юных лет.
Первые четыре строфы главы, сохранившиеся в рукописи, не включались Пушкиным ни в одно издание «Онегина», но были им напечатаны в журнале «Московский Вестник» 1827 г., часть пятая:
Женщины
Отрывок из Евгения Онегина
В начале жизни мною правил
Прелестный, хитрый, слабый пол;
Тогда в закон себе я ставил
Его единый произвол.
Душа лишь только разгоралась,
И сердцу женщина являлась
Каким-то чистым божеством.
Владея чувствами, умом,
Она сияла совершенством.
Пред ней я таял в тишине:
Её любовь казалась мне
Недосягаемым блаженством.
Жить, умереть у милых ног —
Иного я желать не мог.
*
То вдруг её я ненавидел,
И трепетал, и слёзы лил,
С тоской и ужасом в ней видел
Созданье злобных, тайных сил;
Её пронзительные взоры,
Улыбка, голос, разговоры,
Всё было в ней отравлено,
Изменой злой напоено,
Всё в ней алкало слёз и стона,
Питалось кровию моей…
То вдруг я мрамор видел в ней
Перед мольбой Пигмалиона
Ещё холодный и немой,
Но вскоре жаркий и живой.
*
Словами вещего поэта
Сказать и мне позволено:
емира, Дафна и Лилета —
Как сон, забыты мной давно.
Но есть одна меж их толпою…
Я долго был пленён одною…
Но был ли я любим, и кем,
И где, и долго ли?.. зачем
Вам это знать? не в этом дело!
Что было, то прошло, то вздор;
А дело в том, что с этих пор
Во мне уж сердце охладело,
Закрылось для любви оно,
И всё в нём пусто и темно.
*
Дознался я, что дамы сами,
Душевной тайне изменя,
Не могут надивиться нами,
Себя по совести ценя.
Восторги наши своенравны
Им очень кажутся забавны;
И, право, с нашей стороны
Мы непростительно смешны.
Закабалясь неосторожно,
Мы их любви в награду ждём,
Любовь в безумии зовём,
Как будто требовать возможно
От мотыльков иль от лилей
И чувств глубоких и страстей!
После первой строфы данного отрывка в черновой рукописи следовала строфа:
Признаться ль вам, я наслажденье
В то время лишь и разумел;
Мне было мило ослепленье,
Об нём я после пожалел,
Но я заманчивой загадкой
Недолго мучился украдкой…
И как же помогли оне,—
Шепнули сами слово мне,
[Оно] известно [было] свету,
И даже никому давно
Уж не казалось и смешно.
Так [разгадав загадку эту],
Сказал я: только-то, друзья.
Куда, как недогадлив я!
После третьей строфы того же отрывка следовало черновой рукописи:
Страстей мятежные заботы
Прошли, не возвратятся вновь!
Души бесчувственной дремоты
Не возмутит уже любовь.
Пустые красоты порока
Блестят и нравятся до срока.
Пора проступки юных дней
Загладить жизнию моей!
Молва, играя, очернила
Мои начальные лета,
Ей подмогала клевета,
А дружба, только что смешила.
Но к счастью суд [молвы] слепой
Опровергается порой!
В черновой рукописи строфа Ⅳ читается:
Смешон, конечно, важный модник —
Систематический Фоблас,
Красавиц записной угодник,
Хоть по делом он мучит вас.
Но жалок тот, кто без искусства
Души возвышенные чувства,
[Прелестной] веруя мечте,
Приносит в жертву красоте
И, расточась неосторожно,—
Одной любви в награду ждёт,
Любовь в безумии зовёт…
Как будто требовать возможно
От мотыльков иль от лилей
Глубоких чувств или страстей.
После строфы ⅩⅦ следовало:
Но ты, губерния Псковская,
Теплица юных дней моих,
Что может быть, страна пустая,
Несносней барышень твоих?
Меж ими нет, замечу кстати,
Ни тонкой вежливости знати,
Ни [ветрености] милых шлюх.
Я, уважая русский дух,
Простил бы им их сплетни, чванство,
Фамильных шуток остроту,
Пороки зуб, нечистоту
[И непристойность и] жеманство.
Но как простить им [модный] бред
И неуклюжий этикет?