– Я знаю, – писала она Франческо, – что завтрашняя церемония будет не менее утомительной, но я перенесу её с радостью ради того, чтобы увидеть множество прекрасных вещей и оказать честь Вашему Превосходительству.
Само празднество (символическое обручение Венеции с морем) и последовавший за ним государственный банкет оказались ещё более утомительными, чем ожидала Изабелла.
– Сжальтесь надо мной, – написала она в тот же вечер, – потому что я никогда так не уставала и не скучала, как сейчас, из-за всех этих церемоний. Мне кажется, пройдёт тысяча лет, прежде чем я смогу вернуться в Мантую! Ибо, хотя Венеция – славный город, и у неё нет соперников, мне вполне достаточно увидеть её один раз.
Однако заключительные дни её визита прошли более приятно. Она посетила Катерину Корнаро, королеву Кипра, в её прекрасном доме в Мурано, присутствовала на заседании Большого совета и ходила в церковь Сан-Заккария послушать пение монахинь. Следующий день маркиза провела с дядей своего мужа, герцогом Баварским, который гостил в Венеции и проявил к ней самую сердечную привязанность, а также посетила герцогский дворец и увидела благородные фрески Джованни Беллини и братьев Джентиле. По этому случаю она, вероятно, познакомилась с самими художниками, чья сестра Никколосия была женой Андреа Мантенья, и увидела замечательный портрет султана Магомета II, недавно привезённый из Константинополя. В то же время Изабелла выразила большое желание иметь портрет дожа Агостино Барбариго, над которым работал Джентиле, но так и не получила его из-за того, что эта работа была обещана племяннику дожа.
Зато маркиза добилась другого. Франческо намеревался просить дожа увеличить плату за его «кондотту» (службу). Благодаря красноречию, деловой хватке и дипломатической ловкости Изабеллы, ему удалось получить от венецианцев 4 000 дукатов, то есть, вдвое больше, чем предполагалось изначально.
20 мая Изабелла покинула Венецию и провела ночь в Падуе. Произнеся там свои обеты в знаменитой базилике, она отправилась в Виченцу и Верону, где её тоже приняли с большим почётом. Тем временем Елизавета Гонзага с нетерпением ждала её возвращения и писала ей письма, говоря, как сильно она скучает по её милому обществу, и умоляя её поскорее вернуться. Франческо же руководил работами на своей любимой вилле Мармироло и наносил сестре лишь краткие визиты, так что герцогиня Урбино с радостью откликнулась на приглашение Изабеллы встретиться с ней в Порту, недалеко от Мантуи.
– Там, – писала Изабелла, – мы сможем вместе насладиться чистым деревенским воздухом и рассказать друг другу всё, что с нами произошло с тех пор, как мы расстались.
Две принцессы провели следующие шесть недель на этой вилле, которую маркиз недавно подарил своей жене, и которую ей предстояло перестроить в последующие годы. Они читали и пели вместе в террасных садах на Минчо, а опытный виолончелист, которого прислал из Милана Моро, долгими летними вечерами исполнял им изысканные серенады. Изабелле было очень приятно услышать от своего мужа, вернувшегося в Венецию, о прекрасном впечатлении, которое она произвела на дожа и сенаторов. Куда бы он ни пошёл, везде слышал восхваления её прелестей и о том, с каким бесконечным тактом она вела себя на приёме у дожа. Сам маркиз не слишком высоко ценил её мудрость и благоразумие, и всё, о чём он просил, – это чтобы его жена тщательно заботилась о своём здоровье. Привязанность Франческо к жене, очевидно, усилилась не только из-за благодарности за её добрые услуги в Венеции, но и из-за надежд на наследника. В общем, Изабелла блаженствовала в ожидании сына и даже слухи о триумфе Беатриче в Венеции не могли вывести её из равновесия.
Следует заметить, что, Эрколе I ещё до замужества Беатриче уговаривал своего будущего зятя, чтобы тот провозгласил себя герцогом Милана. Однако Моро удовольствовался званием регента при своём слабовольном племяннике. Тем более, что тот любил своего дядю и всецело доверял ему. Что же касается Беатриче, то в этом вопросе она поддерживала своего отца и не случайно после появления на свет маленького Эрколе сказала: