– Говорят, у него плохое здоровье, одна рука парализована, его ненавидят все люди, и он боится, что они восстанут против него.
По предположениям некоторых историков, у Моро случился инсульт и он подумывал о том, чтобы бежать с семьёй в Испанию. Однако жена и некоторые члены совета убедили его отказаться от этой идеи. В этот критический момент Беатриче проявила мужество и присутствие духа. Она послала за главными миланскими дворянами и произнесла речь перед ними, а потом приняла срочные меры для защиты Кастелло и города. Моро официально назначил регентом Милана жену, помогать которой должен был её брат Альфонсо. Однако тот неожиданно заболел, причём ходили слухи, что во всём виноват, на самом деле, герцог Феррары, склонявшийся к союзу с французами. В ответ Беатриче не постеснялась написать резкое письмо отцу. К счастью, ещё в Венеции она подружилась с генералом Бернардо Контарини, который 22 июня привёл к ней на помощь несколько тысяч греческих стратиотов (наёмников). 27 июня Беатриче, оставив мужа в Милане, отправилась к ним в военный лагерь, чтобы поддержать там порядок и воодушевить солдат, несмотря на то, что в тот день герцог Орлеанский совершил набег на окрестности Виджевано. А 1 июля, когда стратиоты доставили ей несколько отрубленных голов французов, герцогиня заплатила им по дукату за каждую. К Новаре же были отправлены отряды во главе с Галеаццо ди Сансеверино, из-за чего герцог Орлеанский был вынужден запереться в крепости. В это время Максимилиан отправил свой давно обещанный контингент швейцарских и немецких войск на соединение с конницей графа Кайаццо, брата Галеаццо ди Сансеверино, а венецианская армия под командованием Франческо Гонзага, свояка Моро, и союзные войска, насчитывающие в общей сложности около двадцати пяти тысяч человек, приготовились отрезать отступление Карла VIII, оставившего Неаполь, и предотвратить его возвращение в Асти.
– Я здесь, – писал маркиз своей жене, – во главе лучшей армии, которую когда-либо видела Италия, не только для того, чтобы сопротивляться, но и для того, чтобы уничтожить французов.
В ответ Изабелла в приподнятом настроении благословила мужа на «великое предприятие», послав ему крест, чтобы он носил его на шее в бою, и написав, что её молитвы и молитвы всего духовенства Мантуи с ним. В воскресенье, 5 июля 1495 года, французская армия, численность которой из-за болезней и дезертирства сократилась менее чем до десяти тысяч человек и которая была утомлена долгими форсированными маршами через Апеннины, спустилась в долину Таро и расположилась лагерем у деревни Форново, на правом берегу горного потока. Дальше по тому же берегу, внизу, на равнинах, располагалась армия Лиги, и, чтобы добраться до Ломбардии, французам пришлось форсировать реку на виду у противника. Рано утром в понедельник, 6 июля, Карл VIII вскочил на своего любимого скакуна «Савой» и повёл авангард своей армии через реку Таро, разлившуюся из-за дождей. В тот же момент маркиз Мантуанский и граф Кайаццо во главе своей лёгкой кавалерии атаковали французский арьергард, и битва началась. Итальянский историк Паоло Джовио описывал последовавшее за этим сражение так:
– Это самая жестокая битва века!
Коммин же, присутствовавший там со своим королём, утверждал:
– Само сражение длилось всего четверть часа.
Обе стороны сражались с героической отвагой. Оказавшись в опасной ситуации на поле боя, Франческо Гонзага воззвал к Богу и Богоматери, пообещав в случае спасения воздвигнуть в честь Мадонны новую церковь. Маркиз проявил чудеса храбрости, и под ним были убиты три лошади. Но личные подвиги не могли искупить недостаток у него полководческого мастерства. В то время, как Франческо Гонзага был вовлечён в отчаянную рукопашную схватку с врагом, большая часть его резерва оставалась бездействующей на берегах реки Таро, а стратиоты были заняты разграблением французского лагеря. В результате, несмотря на численное превосходство, ряды итальянцев были сломлены, и многие наёмники в замешательстве бежали в сторону Пармы, в то время как французам удалось форсировать реку, и рано утром во вторник они продолжили свой марш по Ломбардской равнине. На следующий день после битвы Франческо Гонзага отметил в письме к жене, что если бы только другие сражались так, как он и его солдаты, победа была бы полной, и сожалел о неповиновении и трусости наёмников, которые сначала разграбили лагерь врага, а затем бежали, хотя никто их не преследовал.