С присущей ему силой духа утром Лодовико послал за своими секретарями и сам продиктовал письма, в которых сообщил печальные новости родственникам Беатриче в Мантуе и Ферраре:
– Вчера в восемь часов вечера у моей жены внезапно начались боли. В одиннадцать она родила мёртвого сына, а в половине первого отдала Богу душу.
Несколько дней Моро никого не хотел видеть. Говорят, его нашли лежащим во власянице в увешанной чёрным бархатом комнате. Когда к нему допустили посла Феррары, Лодовико признался ему:
– Мы всегда просили Бога дать нам умереть первым, но Бог распорядился по-своему. Теперь же мы молимся, что если человеку дозволено общаться с мёртвыми, мы просим дать нам возможность увидеть Беатриче ещё раз и поговорить с нею.
Горе Изабеллы тоже было велико.
– Когда я думаю, – написала она отцу 5 января, – какую любящую, уважаемую и единственную сестру я потеряла, меня так угнетает бремя этой внезапной потери, что я не знаю, как я могу когда-либо найти утешение.
К счастью, Елизавета Гонзага прибыла в Мантую неделей раньше, и общество любимой золовки было лучшим утешением для Изабеллы. Франческо же сообщил Моро, что никогда не видел свою жену настолько подавленной горем; и что она, которая всегда была сильной и мужественной в невзгодах, теперь совершенно сломлена. Услышав это, Лодовико очнулся от своего горя, чтобы попытаться тоже утешить свою свояченицу, и послал ей нежное письмо через одного из своих секретарей, умоляя её искать утешения, которого он сам не мог найти, и говоря ей, как много он думает о ней, хотя его собственное горе лишило его возможности писать своей рукой.
– И с этого времени, – добавляет венецианец Марино Сануто, – герцог начал испытывать сильное беспокойство и большие беды, хотя до этого времени жил очень счастливо.
Беатриче ушла в возрасте всего двадцати одного года, а вместе с ней ушли все радости из жизни её супруга. Двор превратился из земного рая в ад, и Фортуна отвернулась не только от Моро, но и от всего Миланского герцогства. Почти все историки сходятся во мнении, что именно Беатриче являлась истинных вдохновителем многих деяний мужа, поэтому связь между её появлением в Милане и процветанием государства несомненна. Горе Моро было ужасным. Некоторое время он отказывался кого-либо видеть, и прошло много дней, прежде чем даже его детей допустили к нему. Как бы часто Лодовико ни вызывал у Беатриче ревность или ранил её чувства, его молодая супруга никогда не колебалась в своей любви к нему, и была, как он сам признавался, лучшим и самым преданным товарищем.
3 января 1497 года при свете тысячи факелов в конце короткого зимнего дня длинная процессия скорбящих проводила герцогиню Беатриче к месту её последнего упокоения под куполом Браманте перед алтарём церкви Санта Мария делле Грацие. Моро поручил скульптору Кристофоро Солари воздвигнуть там собственный кенотаф (символическую могилу) и надгробный памятник Беатриче, но из-за завоевания герцогства французами работа не была закончена. (Сохранилась только мраморная крышка саркофага с двумя лежащими фигурами, выкупленная монахами монастыря Чертоза в Павии). Как утверждали современные хронисты, «такого горя никогда не знали в Милане». И в Ферраре – тоже.
– В среду, 4 января, – написал придворный Эрколе I, – пришло известие о смерти Беатриче, герцогини Миланской. И герцог был очень опечален, и все люди тоже. И вся Феррара скорбит о её смерти, и я видел, как многие плакали.
В Мантуе был тот же общий плач, и те же заупокойные мессы были отслужены по Беатриче.
Император Максимилиан тоже выразил своё сердечное уважение герцогу и искреннее восхищение оплакиваемой герцогиней, чьей восхитительной компанией он так недавно наслаждался.
Со всех сторон сыпались письма с соболезнованиями. Кроме семьи Беатриче больше всего кончину «самой милой дамы в Италии» оплакивали многие деятели культуры, которым она покровительствовала. Элегии и латинские стихи напоминали о прелестях и талантах Беатриче и сетовали на тяжёлую судьбу, которая унесла её в расцвете жизни.
Замечу ещё, что безвременная кончина Беатриче значительно повлияла также на судьбу её сестры Изабеллы д’Эсте. Сразу после её смерти шут по имени Фрителла чистосердечно признался в письме маркизе:
– Из-за гордыни и кошачьей натуры герцогини я считаю невозможным горевать о ней.