Перерывы между заседаниями были наполнены музыкой и песнями, галантными беседами и весёлыми шутками. Если Джулиано Медичи и его секретарь объявили себя влюблёнными в прекрасную Альду Баярдо, фрейлину маркизы, то Кардона и епископ Гуркский были у ног очаровательной Элеоноры Бронины. Сама Изабелла обладала счастливой способностью обсуждать серьёзные политические вопросы во время танцев и банкетов, и, прекрасно владея искусством манипулирования людьми, никогда и никому не позволяла поймать себя на том. Впрочем, слабый Массимилиано всех устраивал и конференция быстро закончилась.
Что же касается Флоренции, то 21 августа испанская армия вошла в Тоскану, а 31 августа Изабелла получила сообщение от Джулиано Медичи:
– Я хорошо знаю, что Ваше Превосходительство будет радоваться моему счастью, и поэтому спешу сообщить Вам, что завтра мой преподобный брат (кардинал Джованни Медичи) и я собираемся вернуться в наш дом и вступить во владение нашим собственным имуществом с согласия всего города Флоренции.
На следующий день братья Медичи въехали во Флоренцию, с чем Изабелла и поспешила поздравить Джулиано:
– Я благодарю Вас, сеньор, за эту радостную новость и уверяю Вас, что ничто не могло доставить мне большего удовольствия!
Однако вскоре маркизе стало не до удовольствий: папе не понравилось, что конференция была проведена в Мантуе, а не в Риме, к «стыду и бесчестию Церкви», и он обвинил Франческо Гонзага во всех грехах.
– Он обвиняет нас, – в тревоге сообщила Изабелла брату, кардиналу д’Эсте, – в предоставлении убежища феррарцам и клянётся, что, если Вы, герцогиня (Лукреция) и её дети приедете в Мантую, он прикажет своей армии выступить против нас вместо Феррары, независимо от желания императора, и отправит Федерико в венецианскую тюрьму!
Гнев старого понтифика был бы ещё более яростным, если бы он узнал о письмах маркизы к герцогу Урбино, в которых та умоляла зятя пощадить Феррару. В то время как её муж отправлял одно за другим униженные послания папе, пылко заверяя его:
– Клянусь, Ваше Святейшество, что пришлю к Вам первого же из предателей Эсте, который только посмеет пересечь границу наших владений!
Тем временем Франческо Мария затратил столько времени на подготовку к военной кампании, что возникла необходимость отложить её до весны. А 4 ноября в Ватикан прибыл епископ Гуркский, заверивший Юлия II в лояльности Максимилиана I. На радостях папа возвёл его в сан кардинала, а 25 ноября в церкви Сан Мария дель Пополо в Риме было торжественно объявлено о новом союзе между императором и святым отцом. Федерико ехал рядом с папой.
– Он выглядел прекрасным, как ангел! – доложили Изабелле.
Мальчик действительно казался очень хорошеньким в костюме из золота и павлиньего атласа, с белой бархатной шапочкой и перьями, скреплёнными подаренной матерью бриллиантовой застёжкой с буквами «A.C.R.V.», которые папа интерпретировал так: «Anior caro ritorna vivo» – «Дорогая любовь, возвращайся домой целой и невредимой».
Следующее Рождество и карнавал в Риме были отмечены с большим весельем, чем в предыдущие годы. Банкеты и ужины, на которые Федерико приглашал его дядя, Сигизмондо Гонзага, и другие кардиналы, отличались диким разгулом и отсутствием приличий, которые его мать вряд ли одобрила бы, если бы наставник мальчика не счёл необходимым умолчать о них в своих письмах. Он, например, не упоминает о присутствии римской куртизанки Альбины в доме кардинала Гонзага однажды ночью, когда шут фра Мариано прыгнул прямо на накрытый стол и стал бросать цыплят в гостей и измазывать их лица супом и соусом. Таким образом, эти кутежи не самым благоприятным образом повлияли на нравственность Федерико.
В этом же месяце Массимилиано Сфорца приехал в Мантую, где Изабелла устроила в его честь несколько блестящих празднеств. С первого момента их встречи сын Беатриче, похоже, искренне привязался к своей тёте, и она, со своей стороны, приложила все усилия, чтобы пробудить в ленивом юноше честолюбие. Но образование Массилимиано, к сожалению, не было закончено, а бедность и уныние за долгие годы изгнания оказали плохое влияние на его характер. Он вырос эксцентричным и подозрительным, и его редко видели улыбающимся, разве только во время представления карликов и шутов, к которым он проявлял детскую страсть.