Вскоре все выяснилось. Достать спрятанное заставили самого Шкляра. Вместе с партийным билетом он извлек из тайника и солидную пачку ассигнаций. Командиру корпуса с трудом удалось навести порядок в вагоне. Люди подходили к бородачу, трясли кулаками, возмущались, стыдили его.
– Изменник, предатель, барбос! – кричал Полещук. – Такой и винтовку кинет… За это на фронте одна плата – пуля!
– И здесь фронт, – донеслось от окна.
– Это, товарищи, похлеще обрезания, похлеще разбитого буфета, – добавил Карбованый. – Давайте сделаем по его же заповеди – спустим с него шкуру. От холки до самых пяток.
С вытянутым и побелевшим лицом, заготовитель кинулся к мешку, распутал трясущимися руками его сложные завязки, схватил чувал и вытряхнул из него все содержимое.
– Ешьте, хлопцы… задаром… Мне что… Не жаль… Так я же хотел по-лучшему…
Но тут пуще возмутились червонцы.
– Приплати, не дотронусь до твоего сала, – отрезал казак, ездивший на побывку в Донбасс.
– Давись своей свининой… Сам свинья, – поддержал шахтерского парня Улашенко.
– Так пощадите, товарищи… Ну, вышла ошибка…
Примаков поднял руку. Постепенно улеглась кутерьма.
Комкор спросил заготовителя:
– Как вы удержались в партии? Ведь недавно прошла чистка.
– Я вступал после чистки… Принимали меня железнодорожники…
– Видать, поторопились казатинцы… На фронте случалось – принимали товарищей политически неграмотных, но политически честных. А у вас, видать, ни одного нет, ни другого…
– Шлепнуть его по законам военного времени! – снова заволновались червонные казаки. – Теперь видно – не стал бы он стрелять в бандюков…
– Вот и получается: сахару – так два куска… – добавил Пилипенко.
– Это не фронт… – Примаков поднял руку, улегся шум. – И нет здесь крысиных тигров, которых очень уж вы напоминаете… Билет ваш, как член губкома, кладу к себе в карман. Сдам его в Виннице. А вас, так и быть, высадим в Казатине вместе с вашим волшебным чувалом… Да, чистка – это кое-что значит. Но лучший фильтр, как мы в этом не раз убедились, – это серьезная встряска. Она сразу определяет цену человеку, цену коммунисту…
– Завируха, та сразу откидает мякину от зерна, – добавил к словам комкора Антон Карбованый.
Лукаво усмехнувшись, Примаков раскрыл свои карты:
– И никаких банд тут нет… уж больше года. Славно поработали наши клинки, но лучше всего справилась с ними ленинская новая экономполитика – нэп. Того атамана Лозу, сознаюсь, товарищи, придумал я. Хотелось проверить, не отвыкли ли за этот год наши казаки от боевой службы. Кстати, проверить и самого себя…
– Вот это так штука! – с восхищением выпалил Полещук. – Выходит, через того атамана Лозу вы проверили нас, товарищ комкор, а мы проверили ваш энзе! А нет ли там у вас про запас еще какого-нибудь атамана или атаманчика?
И тут в раскатистый смех властно ворвался пронзительный гудок. С запада приближался мощный снегоочиститель, специально посланный Винницким депо.
16. Скиньте шапки!
Да! В войне не только отчаянной борьбой, но и смертью отстаивается жизнь. Во имя сотен умирают единицы, ради жизни миллионов уходят из нее тысячи… И как сказал осенью 1921 года Примаков после жестоких боев, покончивших с «подарком пана Пилсудского» – бандой атамана Палия, – земля давит мертвых, горе давит живых. Горе, неподдельная скорбь давили нашего вожака не только тогда, когда под Перекопом, над Бугом, под Рогатином звучали прощальные речи и шопеновская мелодия, но и позже, в 1923 году, когда он кровью своего сердца писал для сборника «Червонное казачество» статью «Смертью героев».
«1918 год… Кровавый и грозный год гнева и мести… Много пролетарской крови пролито в степях Украины. Из этой крови выросли красные маки – цветы Свободы. Пожар восстания охватил Украину, сжег трон гетмана и окрасил в алые цвета знамена германских солдат. Они унесли этот цвет к себе на родину…»
Кровь и жизнь червонного казака Ганжи, взводного командира Чуприны, сотника Коропца. А позже кровь и жизнь, отданные за народ, за дело Ленина, многих и многих воинов червонного казачества. Кровь и жизнь командиров полков – Поуха, Глота, Новикова, Каратчаева, Святогора, Гончаренко, помкомбрига Самуся, военкома полка Мазуровского и другого ленинского комиссара, о котором и пойдет речь дальше.
Свою статью Примаков заканчивает словами:
«Спите с миром, товарищи! Скиньте шапки перед их памятью… Окропленные вашей кровью знамена мы пронесем через весь мир!»
Да! Скинем шапки и выслушаем рассказ об одном из беззаветных героев примаковских полков.
Больших жертв требует конная атака. В ожесточенных боях за Кромы и Орел поредели ряды червонцев. Поредели и приуныли. Но если казаки Украины шли в бой, думая о Питере и Москве, то и там не забывали о них. Накануне второй годовщины Октября из обеих столиц в червонное казачество прибыло пополнение.
Иван Куликов, худощавый, костистый, со строгим лицом послушника, смотрел с опаской на своего коня. Там, в пушечном цехе, он и не вздумал бы шевельнуться при виде надвигающегося с талей огромного тела крепостного орудия. А тут… Да еще эти потеющие на стуже стекла очков…
– Чего злякался? – гоготали конники, наблюдая за новичком. Ведь иных развлечений на фронте в часы затишья не было. – Которые в камилавке твой скакун не чипает…
– А если и сцапает тебя вместе с камилавкой, тут же и высадит. Его конячая душа глистов не принимает…
Полки Примакова на стоянках ожидали сигнала «седловка». Сабельная сотня, принявшая накануне свежее пополнение, дежуря у штаба дивизии, в полной боевой готовности расположилась прямо на улице, использовав в качестве коновязей заборы и тыны.
– Шо? Сало получил? – приставал к питерцу чубатый казак. – Чеши до каптера, бо вот-вот выступать, не поспеешь…
– Какое сало? – спросил простодушно Куликов.
– А такое, шо им будешь себе пятки мазать…
– Ладно, – отшучивался новичок. – Как получу сало, поделюсь с тобой. Обязательно…
Для Туликова, с малых лет привыкшего к большому, шумному цеху, все было здесь ново. И эти обросшие густой зимней шерстью, внушавшие ему неподдельный страх лошади. И не совсем пока ясные для него отношения между старшими и младшими. И целый арсенал оружия, который у иного бойца размещался на груди, на боках и даже на спине. И напевная, не совсем пока еще понятная речь казаков. И то, что самый старший тут Примаков. Тот самый юный делегат II съезда Советов, который два года назад с питерскими паровозниками оборонял Пулково от красновских банд. И какое-то необычное преклонение кавалеристов перед молодым начдивом, почти его ровесником. А главное – это пренебрежение к деникинским головорезам, нагонявшим страх почти на всех там, в тылу.
До второй годовщины Великого Октября оставалось пять дней. Как известно, Деникин хотел отметить ее торжественным въездом на Красную площадь.
Этой ночью латышские стрелки готовились у Чернь и Чернодья пробить брешь в неприступной стене вражеской обороны, чтобы сквозь нее могли пройти полки Примакова.
Кутеповская гвардия и конница Юзефовича уже успели «вкусить сладость» червонноказачьих клинков. Серго Орджоникидзе, делавший на фронте все, чтобы сорвать планы бело-гвардейщины, после недавних ожесточенных боев у Кром и Орла писал в Кремль о доблести юного вожака украинской конницы и о ее лихих наездниках.
К столпившимся вокруг новичка кавалеристам приближался, направляясь от штаба, высокий, в казачьей бурке человек. Улыбаясь во все лицо, человек сразу же стал расспрашивать бойцов об их настроении, о семье, о родных, о хлебе и приварке.
– Про обмундировку, товарищи, не спрашиваю. Вижу сам, генерал Деникин позаботился…
– Пид Костельцевим мы ему на шашках отстукали «Боже, царя храни», а он нам за это отчислил свои обозы… – отвечали кавалеристы, хвалясь своими щегольскими английскими шинелями и из толстой желтой кожи добротными бутсами.