Вот оно и случилось – у меня был магазин. Не этого ли я хотел? Я вдруг понял – нет, только не
таким образом, и несколько странных слов сорвались с моих губ:
- Я не могу остановить время.
- Что? – Мама меня не понимала.
Я тоже не знал, понимаю ли самого себя, но мой голос продолжал говорить за меня. Я смотрел
вперед на дорогу, на движение машин, на гудящих таксистов, на мотоциклистов, виляющих между машинами, на патрульных, которые то ли помогали движению, то ли мешали. Все это служило мне защитой, давая возможность не смотреть маме в глаза и разделить с ней необычайную близость, которую я никогда не испытывал, живя с ней с самого рождения.
- Я стараюсь, мама, но не могу остановить время. Как бы я ни старался, но все меняется.
- Конечно, сынок, конечно. К счастью, все меняется.
Я хранил молчание. Мое горло горело, я задыхался, но если бы я говорил, то было бы еще хуже.
Мама всхлипнула. Она с ее креслом на колесиках, лежащем в багажнике, имела право плакать. Она, но не я.
- Тогда что же сделает тебя счастливым, сынок? – спросила она.
Я чувствовал, как она со своего места внимательно смотрит на меня, а я пребывал в неведении. Да
и как не пребывать в неведении перед подобным вопросом, заданным матерью? Этот вопрос столь значителен, что кажется, ты оставил что-то снаружи, то, что уже никогда не вернешь. Я продолжал молчать.
- Ты не знаешь, что сделает тебя счастливым, но я знаю, что не сделает.
Я не ответил. Счастье – это ловкий способ заявить о хорошей, бурной, радостной жизни без
треволнений, но с какими-то желаниями. Моя мама не наивная простушка, не легкомысленная ветреница и не манерная жеманница, и если она использует слово “счастье”, то для того, чтобы обозначить все вышеперечисленное.
- Я не вижу тебя предпринимателем, – сказала мама, – но не потому, что ты не можешь, сынок, а
потому, что предпочитаешь останавливаться на достигнутом. Ты слишком боишься ошибиться, чтобы рисковать, предпочитаешь, чтобы другие принимали решения, даже если мы принуждаем тебя к чему-то, навязывая свою волю. Висенте, мир не шагнет вперед, если делать то, что уже сделали до тебя.
Мама была абсолютно права, но я не сказал ей об этом.
- Ты меня слушаешь, Висенте? Если тебе хочется иметь магазин, то он твой, но подумай об этом.
Я тут же ответил. Эти слова вырвались сами собой:
- Если я брошу магазин, то что с ним будет?
Думаю, я спросил про магазин, чтобы не спрашивать, что будет со мной.
- Не знаю. Продадим, наверное. Да какая разница, это не так важно.
- Это очень важно! – На мои глаза навернулись слезы. – Это было ваше предприятие, папино и
твое!
- Сыночек, папе не это было важно, он просто хотел, чтобы мы были рады и счастливы.
Я представил продажу магазинчика, представил себя самого, распродающего наши запасы,
переезжающего на другую квартиру, выбрасывающего бóльшую часть мебели, которая была уже слишком старой и слишком ветхой, чтобы пользоваться ей и дальше. Я представил сдернутую вывеску, витрины, заваленные бумагами, табличку “продается”, логотип одного из агентств недвижимости, новых собственников, скорее всего, это будет булочная, филиал банка, магазин, торгующий мобильниками или точка по продаже лотерейных билетов.
- Мучения и жалость ни к чему, – уверенно сказала мама после недолгого молчания, во время
которого мы еле плелись. Я не ответил, и она включила радио. – А что, теперь уже не крутят ту программу, что тебе так нравится? Ту, с оркестрами?
- “К духовым и деревянным”? Почему же? Она идет в первой половине дня, – ответил я. [прим: “К
духовым и деревянным” (“Contra viento y madera.”) – передача на Радио Классика, посвященная большей частью муниципальным, симфоническим и военным духовым оркестрам]
- Надо же, какой ты оригинал. Даже не знаю, в кого ты пошел.
Я настроился на нужную волну, и зазвучала музыка. Нас окружили тромбоны и трубы, гобои и
кларнеты, приглашая по-военному гордо маршировать.
Я поудобнее устроил забинтованную маму вместе с ее костылем за столом перед телевизором и
приготовил ей кое-что поесть. Мне показалось, что ела она с аппетитом.
- Домашняя еда намного вкуснее больничной, сынок. Ты очень вкусно готовишь. Спасибо.
Я не был готов к такой сердечной благодарности и ничего не добавил к сказанному. Еще бы, это
было такой редкостью, чтобы мама с этакой легкостью от души благодарила меня за что-то. Я скрыл свое замешательство, притворившись, что внимательно просматриваю вечернюю программу канала “Plus”.
- Сегодня показывают трилогию “Крестный отец”.
- Вот радость-то какая. Дай-ка мне плед. Я посмотрю этот фильм, пока дети не придут из школы.
- Так тебе будет хорошо?
- Прекрасно. Во всяком случае, если не поднимется Фатима, конечно.
Я улыбнулся, принес маме пульт от телевизора и плед, поцеловал ее, что уже вошло у нас в
привычку, и ушел. Пора было возвращаться в магазин, и у меня уже не было времени зайти в комиссариат, чтобы передать свои и собачьи документы. Я смирился с отсрочкой нашего с Паркером воссоединения и открыл жалюзи, затем включил свет и радио. Помпезное пиццикато, а затем радостная скрипка – оригинальная заставка к передаче “Гран аудиторио”. [прим:“Gran auditorio” – программа классической музыки на испанском национальном радио]. Впереди у меня был длинный остаток дня и вечер, прежде чем я смогу пойти за Паркером, а это было единственным, что мне хотелось. На самом ли деле он здоров? Действительно ли он находился там? Я отыскал номер телефона и позвонил в собачник, поскольку часть меня еще не окончательно уверовала в то, что добрая весть сменила ужасную. А вдруг из-за неявки хозяина вовремя, собак умертвляли, как говорила сестра?
- Да, он здесь... Нет. Он не ранен, с ним ничего не случилось, но, думается, другой пес изрядно потрепан... Глаз, так что придется вашему пятнадцать дней пробыть в карантине... тридцать евро налоговый сбор и шесть евро за каждый день пребывания в приюте... Из-за того, что укусил человека, конечно, таковы нормативы системы здравоохранения. Да, пятнадцать дней.
Пятнадцать дней содержания Паркера взаперти в клетке собачника?!! Среди других воющих и таких же испуганных как он сам собак? Я позвонил ветеринару, точнее, довольно миленькой ветеринарше по имени Мариса, о которой я, признаться, иногда мечтал. Она из тех решительных и уверенных в себе женщин, которые мне нравятся. На секунду я усомнился, все ли было сделано, как нужно, и заботился ли я о своей собаке даже в прошлом. Мариса уверила меня, что, само собой, как всегда, собака была привита, и что все было в полном порядке, кроме треклятого опознавательного чипа, который мы, оказывается, недооформили, и он не значился в списках.
Я тяжко вздохнул – на часах было всего пять с четвертью, и мне оставалось ждать еще целых три часа. Раньше будний день никогда не тянулся для меня так долго. Но в последнее время... Я внимательно осмотрел свой магазинчик. Может, я был как Алиса, которая выпила зелья, и, как она, тоже стал слишком большим для окружающей меня обстановки, настолько большим, что руки и ноги вылезают из окон. Может, со мной происходило то же, что и с ней, впоследствии хлебнувшей другого зелья и уменьшившейся настолько, что того и гляди потонет в море собственных слез. [прим: речь идет о главной героине сказки Льюиса Кэррола “Алиса в стране чудес”] Выкарабкаться и уехать. Вот что мне нужно сделать. Вернуть себе свой нормальный размер. Я протянул руку за школьным энциклопедическим словарем, который продавался у нас весьма кстати и открыл его.
Страх: сильное беспокойство человека, тревога из-за реальной или воображаемой угрозы бедствия; опасение или боязнь того, что с ним случится что-то нежелательное.
Страх непреодолимый: в уголовном праве страх, который лишает человека способности трезво мыслить и принимать решения, тем самым толкая его на совершение преступления. Непреодолимый страх является смягчающим вину обстоятельством.
Эти определения показались мне неполными и крайне скупыми. Почему я так боялся? Словарь ничуть не прояснял причину страха. Я вышел в подсобку и включил компьютер. Там я откопал следующее: “С эволюционной точки зрения страх – это усовершенствование и расширение представления человека о физической или душевной боли...”