Я не был уверен в том, действительно ли я боялся или же просто грустил, но в любом случае я не мог жить так и дальше. Можно жить двумя способами: в испуге или осознанно, и, кажется, я до сих пор жил первым способом, а это неправильно. И еще один вопрос: откуда пришел такой страх? В чем его причина? Имелись ли у меня объективные факты, поддерживавшие мои опасения? То, что случалось со мной против желания, я не считал достаточно весомой причиной собственного страха. И это не шутка – со мной часто происходили совершенно нежеланные вещи, каждый день, как и со всеми, и вовсе не из-за этого я впал в кататонию, которая теперь мешала мне понять, чего же я хочу. Я любил нескольких женщин, которые, по-видимому, бросили меня, – Лурдес, Бланка, та же самая Корина, – но, уверяю вас, были также и другие, которых я бросил или просто не обращал на них внимания, к примеру, на Росу с дружеского ужина. Кто знает, с какими чаяниями пришла та девушка, как долго искала она мужчину, которого могла бы полюбить, и насколько разочарованной она ушла. Вполне возможно, что я тоже являлся причиной страха для других. Эта мысль никогда не приходила мне в голову. Быть может, были и такие, кто боялся парня из магазинчика канцтоваров, который превратился в идиота. Ну уж это дудки, это, пожалуй, был бы перебор. Я приблизительно вспомнил, что Корина рассказывала мне о страхе: это одна из тех вещей, что питается именно нашим беспокойством за других и нашим переживанием из-за их мнения о нас. Страх преследует нас вопросами: “А что они подумают обо мне?”, “Кажется, я сказал глупость?”, “А правильно ли я поступил?”, “Отвергнут меня или полюбят?” Корина по совету приходского священника, старалась не задаваться подобными вопросами, потому что страх занимает значительное место в твоей душе, которое ты уже не можешь использовать для других чувств. Я догадывался, что помимо желания и чужого уважения, страх со временем прокладывает для нас и иной путь: он хочет, чтобы мы и в будущем продолжали играть фишками прошлого, но это было несоответствием, и я это понял. В реальной жизни имеет значение настоящее; важно, как ты разыграешь свои карты в сегодняшней партии, а не в завтрашней, и уж тем более через двадцать лет. Если сейчас я сумел распознать страх, сумел понять, что все мои прежние знания и убеждения были бесполезны в жизни, которую мне хотелось бы; если я убедился, что жил неправильно, не было ли это хорошим известием? И не было ли мне позволено каким-то образом начать с нуля и стать свободным?
Я снова представил прощание с этими стенами и подумал об отце: сколько часов, недель, месяцев, лет провел он здесь, среди тех же стен, захваченный своим делом. Мама была права – он не хотел иного. Он не сподвиг нас на нечто большее, чем просто делать то, что доставляло нам удовольствие. Я повторил себе слова, которые сказал маме в машине: “ Как бы я ни старался, но все меняется. Я не могу остановить время”. Как бы я не тужился, сколько бы усилий не прикладывал, я уже давно покинул отца, потому что продолжал жить, когда он уже умер. С тех пор моя жизнь базировалась на веренице незначительной лжи. “Я предпочитаю простые удовольствия” – ложь, “не гонись за миражом” – ложь, “жизнь состоит из мелочей” – ложь. “Двое не спорят, коли один не хочет” – обман. “Если не можешь сказать ничего приятного – лучше помолчи” – враки. Многочисленна ложь того парня, каким я был или все еще являюсь. Этот парнишка предпочитает ничего не говорить, нежели возражать. Ты всегда можешь на него положиться, потому что в любой момент он готов оказать тебе услугу. Он милый и бескорыстный друг, чье имя люди плохо запоминают, но который неплохо получается на всех свадебных групповых фотографиях. Единственное, что представляло важность – хотел ли он здесь и сейчас жить по-другому, и единственное, что принималось в расчет – сумеет ли он этого добиться.
Мне никогда не вернуться в свои семнадцать лет, и с этим ничего не поделать. Все мои терзания и беспокойства были ни к чему, и, тем не менее, я начинал понимать, что не желал сдаваться. Все еще не желал, потому что не знал, где находилась моя душа, и тем более, где она будет в будущем, но я был уверен в том, что мне нравилась жизнь. Порой, быть может, я и хотел укрыться от нее, защититься от того, что она может сделать, но я уже не был прежним. Сейчас я был кем-то, кто очень хотел новой, лучшей жизни, пусть неясной, непонятной, но новой. Как же я этого хотел!
24. Три грустных тигра
Веткнижка с печатями. Мое удостоверение личности. Ветеринарный сертификат на то, что собака чипирована, но по какой-то ошибке компьютера чип не был зарегистрирован. Сегодня утром я все это зарегистрировал. Что еще?
Полицейский отксерил все документы.
- Теперь Вы можете забрать свою собаку, когда захотите.
- Мне сказали, что он должен будет провести пятнадцать дней в карантине.
- Кто Вам это сказал?
- Тот, кто работает в собачнике, простите, в “Центре приюта”.
Теперь собачники называются “Центр приюта и защиты животных”. Это один из эвфемизмов современного бюрократического языка, который все переворачивает.
- Ну, я не вижу в этом смысла. Все бумаги в порядке. По нашей части нет проблем, женщина ничего не сообщила. Если бы она подала заявление, и судья захотел провести осмотр собаки, Вам бы уже позвонили.
Я заметил, что полицейский был своего рода членом “Международной амнистии”, но должен подчеркнуть, амнистии для собак, а не для людей. Пока полицейский разговаривал со мной, вошли две расстроенных женщины, у которых карманник украл сумки, а он и бровью не повел, возмущаясь тем, что его подчиненный превысил полномочия, собираясь задержать моего пса. [ прим: “Международная амнистия”(“Эмнести”) – международная неправительственная организация, основанная в Великобритании в 1961г, выступает за защиту прав человека и соблюдение международных стандартов]
- Не могли бы Вы позвонить ему, я был бы Вам чрезвычайно признателен... – на всякий случай попросил я, отнюдь не убежденный, что в собачнике на меня обратят какое-то внимание.
Полицейский в форме любезно набрал номер, подсказанный ему сослуживцем. По отношению ко мне оба были необычайно предупредительны. Мне было странно видеть силовые органы безопасности прилагающими все силы к освобождению собаки из заточения и не обращающими никакого внимания на двух испуганных дрожащих туристок, оплакивающих свои сумки, продавцов пиратских дисков и разных воришек. “Вот уж и вправду мир поистине удивителен”, – подумал я про себя.
- Идите прямо туда. Знаете, где это?
Устроив выволочку тюремщику животных и приказав освободить собаку и бросить свои глупости, член собачьего “Эмнести” дал мне всякого рода подробные указания, чтобы я не заблудился. Я шел и слушал радио, настроив его на волну жизнерадостной передачи известных хитов прошлых лет, которые всегда побуждают тебя распевать во весь голос. Я пел, потому что был рад, хотя и волновался, точно ли это мой пес? Подумать только, вдруг это был другой боксер. Что, если я приду, а это окажется не Паркер. И что мне тогда делать? Я напевал хиты восьмидесятых-девяностых, но с опаской.
Место показалось мне недобрым. Сторожевой пес, посаженный на толстую цепь, подбежал к моей машине и царапнул дверцу своими когтями. Я припарковался как можно дальше от этого чудовища и направился в контору, где три весьма странных персонажа курили сигареты. Одной из них была тучная женщина неопределенного возраста, которая все время улыбалась, сидя за компьютером; вторым был крупный пожилой мужчина, раскладывавший пасьянс за массивным столом в кабинете; третьим же был тот, с кем я разговаривал по телефону, по виду типичный представитель народа Барбура. Мой пес был в их руках, но где? Я воочию представил себе псарню – клетки, где милые собаки лаяли бы, не прекращая, при шуме моих шагов, но это было не так. Это сооружение казалось мне неприступной крепостью. Лай и в самом деле доносился, но издалека и приглушенно, и я не мог распознать Паркера.
- Я могу увидеть свою собаку?
- Сначала бумаги, и нужно будет посмотреть насчет карантина, я же не знаю, вдруг...
Они снова начали делать копии всех сертификатов и бланков, хотя я принес с собой свои.