на хамон с шампанским. [прим: хамон – окорок, национальное испанское блюдо]
Наш квартал тоже менялся. Не знаю, пояснял ли я, но наш магазинчик находится на не слишком
бойкой в смысле торговли улочке. Здесь едва-едва найдется один-два магазина. В нескольких домах от нас есть школа и училище, а в другой стороне – рынок, вот и получается, что мы находимся в самом центре квартала, хотя и умирающего. Я говорю – умирающего, потому что сказать так точнее, нежели говорить, что квартал находится в процессе преобразования, как называют это чинуши в районном муниципалитете, когда приближаются выборы, будто желая этим доказать, что у нас есть будущее, что все это временно, и что живущие здесь проходят через этап перемен к лучшему, хотя по-нашему, скорее, все наоборот. В общем, временное – это то немногое, что было у меня в наличии во взрослой жизни, а может, это я сам привносил непостоянство в свою жизнь. Я вечно твердил себе, мол, все это на время, пока я не доберусь до постоянного, хорошего, а раз это временное, то не стоит его брать в расчет. Это сродни поездке на пляж в автобусе. Рейсовый автобус становится невыносимым, но это только полпути на дороге к морю, где ты будешь отрываться в свое удовольствие вместе с друзьями, которые ждут тебя там. В моем случае такие друзья – только Хосе Карлос, потому что, как известно, я так и не приехал на пляж с Кориной. Я хочу сказать, что не стану оценивать весь свой отпуск одной неудобной поездкой в туристическом автобусе. Моя жизнь была незначительной как одна из таких поездок, но сон о моем отце подсказал мне: “Ты не можешь провести в автобусе всю жизнь. Вылезай.”
- Конечно, я пойду. Мне очень хочется пойти.
- Как хорошо! Замечательно. Тогда пойдем вместе, если ты не против. Дело в том, что я в квартале почти никого не знаю. Знаешь, мне так стыдно, но хочется пойти хоть одним глазком взглянуть.
Мне тоже хотелось бы взглянуть. Вместе с Эвой. Или с Лаурой.
- Не против... – И рискнул, потому что храбрецы рискуют, – Эва.
- Лаура. Я – Лаура. У тебя лицо в краске.
26. Хамон и шампанское
Висенте!
Ты очень добрый человек. Прости, если мой испанский плохой. Мои дети вот знают его очень хорошо, они поправляли меня, но я не могу просить у них помощи из-за тебя. Я не могу ждать. Я женщина замужем. Я знаю, о чем ты мечтаешь, но у меня есть семья. Время с тобой очень хорошее, потому что ты очень славный человек, который все понимает. Но я не такая хорошая ни с тобой, ни с моей семьей. Я думала. Ты считаешь, что я не думала, ты хочешь ответа и говоришь, что я не отвечаю, но я много подумала все это время. Мне нужна работа, я никогда не найду такую легкую работу, как с тобой. Мне нравилось твое уважение, ты всегда уважал меня. И я хочу уважать тебя. Я научилась этому за время с тобой. Я уважаю тебя, себя и свою семью. Скоро из Байа-Маре приедет моя дочь. И мой маленький сын, о котором я тебе не сказала, тоже. Мне хотелось, чтобы у них было все для учебы в Испании. Образование это очень важно. Учиться, чтобы хорошо жить. Они умные ребята, и я знаю, что они используют свои возможности. Сейчас все хорошо, и я не могу продолжать работать в магазине. Я хочу, но нельзя. Спасибо тебе и, пожалуйста, прости. Ты говоришь, что не вынес бы положения, как у твоего друга с колесами и его подружкой замужем. Я понимаю. Я тоже не вынесла бы. В другое время я тоже могла бы любить тебя, а сейчас невозможно. Для другой женщины – да. Ты найдешь эту женщину. Ей очень повезет, когда она тебя встретит.
Корина.
Я дал ей работу, потому что меня тронули написанные от руки слова на оторванных от целого листа бумаги четвертушках, и потому что поверил – все написанное правда, ей была нужна работа. Только человек, нуждавшийся в зарплате, мог с безнадежным отчаянием написать синей шариковой ручкой такое объявление. И я не думаю, что в этом случае мной двигала профессиональная деформация человека, покупающего и продающего письменные принадлежности, которые он обожает и в силу личных причин придает им значимость. [прим: профессиональная деформация – психологическая дезориентация личности, формирующаяся из-за постоянного давления внешних и внутренних факторов профессиональной деятельности и приводящая к формированию специфически-профессионального типа личности] Вовсе нет, полагаю, это тронуло бы любого человека. Побуждение. Мною двигало желание иметь чистую, искреннюю душу, коли представилась возможность, но не как дьяволу. Я ведь не дьявол, и никогда не утащил с собой ни одной души, тем более с моей-то находчивостью и выразительностью. А если бы мне и посчастливилось изловчиться и поймать чью-то душу, я не смог бы улепетнуть с ней как дьявол, потому что мои руки и ноги тряслись бы так, что я оцепенел бы, не сдвинувшись с места. Это она вырвала из меня душу и убежала с ней, неся ее в трех картонных коробках. Но я не мог злиться на нее, и это правда. Теперь я был уверен, что Корина вынужденно оказалась в крайне тяжелых обстоятельствах, что и подстегнуло ее совершить это преступление – украсть канцелярские принадлежности. Но для чего? Чтобы перепродать своим землячкам в Косладе, бывшим соседям или родственникам в Байя-Маре? А может, она украла их для своих детей, о чем вскользь уклончиво намекнула в письме? Да как бы там ни было, это была невелика потеря, страховка возместила бы ее. Огромной потерей было другое – то, что я ничего не смог этому противопоставить, и в особенности то, что существовали люди, вынужденные эмигрировать и делать глупости, чтобы заработать жалкие гроши и выжить.
Тот же самый своеобразный почерк, те же синей ручкой написанные буквы, были теперь перед моими глазами. Я не хотел распечатывать письмо, пока не приду домой. Я боялся его содержания, боялся, что оно слишком сильно расстроит меня, а сегодня нужно было заняться Паркером, семьей, собой. Как бывшего страдальца идея снова наступить на одни и те же грабли, по счастью, меня не привлекала, скорее, даже отталкивала. Я принялся действовать спокойно и хладнокровно. Прежде чем открыть послание, я сел и глубоко вдохнул, стараясь отбросить все следы тревоги и смехотворной тоски к которой я так легко приноровился. Племянники мыли Паркера. Из своей комнаты я слышал их шумные, суматошные голоса и собачьи повизгивания. Паркеру не нравится стоять мокрым, и всякий раз возникает несусветная кутерьма, когда он встряхивается, застав тебя врасплох с губкой в руке. Детей забавляет весь этот кошмар, а мне не хотелось, чтобы Паркер провел еще хоть день, чувствуя запах того злосчастного, гиблого места. Собачья память – это нюх, а осязание шершавой бумаги и синих дешевых чернил – моя.
- Дядя, готово. Иди, посмотри.
Я отложил письмо. Мне всегда нравилось держать в холодильнике бутылочку-другую сидра, и когда дети отмыли Паркера до блеска, я открыл одну, и мы дружно выпили. Несмотря на настойчивые просьбы племянника Мауро, сегодня мы не сыграли в “Монополию”. Было уже поздно, и к тому же у меня имелись собственные планы. Стоя под душем, я тер себя что было сил, пока не отмыл, насколько мог, зеленую краску, чтобы она не слишком выделялась, и приоделся. Когда я одевался, в комнату вошла племянница и стала наблюдать за мной. Что тут поделать – она же женщина в миниатюре, и ей нравится совать свой любопытный нос во все. У нас в доме не осталось ни единого непереворошенного ею ящика.
- Дядя, когда ты включишь эту музыку? – Амели смотрела на пластинки.
- Завтра, когда захочешь.
- А я хочу сего-о-одня.
- Сегодня я ухожу.
- Ты всегда уходишь!
- А вот и нет, я никогда не ухожу.
- Да-а? А тот день, когда ты ездил в пригород?
Племяшка была права. Как она все помнит, эта малышка. Тот день, когда я поехал выслеживать Корину и увидел, как она выгружает мои коробки, казался мне таким далеким, днем из другого времени. Я не узнавал себя в том страдальце.
- Ты едешь в пригород?
- Нет. Сегодня я иду на праздник. Есть хамон и пить шампанское.
- Вот здорово.
- Да, здорово.
- Поставь мне вот эту, ну только одну-одинешеньку. – Амели указывала на виниловый миньон, тот самый который я ставил пару ночей назад. Посмотрим, как он звучит. Ну давай, поставь, ну, пожа-а-алста... – изо всех сил упрашивала она.