Шурочка капризно надула губы. Но не выдержала, рассмеялась:
— Ну, расскажи, что там было. Какая она, Вера Павловна? Я ее видела на вечере. Красивая она, правда?
— Старая, — сказал Коваль, стараясь не глядеть на Шурочку.
— Как старая? Неправда, она очень красивая. Сколько ей лет?
— Около пятидесяти.
— Но она кажется совсем молодой. Правда, Миша? Скажи правду: она тебе очень понравилась?
— Красивая, — признался Коваль. — Только ты лучше… У них все красивое. Куда там! Не такое, как у нас… А у нас все-таки лучше.
Он обвел взглядом комнату. Фанерный шифоньер, маленький стол, под которым с трудом умещались его ноги, трельяж, кровать… И все-таки здесь было лучше. Среди этих вещей чувствовал себя хорошо, по-домашнему. Тут ты был хозяином. А там… там вещи были старинные, они пережили не одно поколение, и среди них ты как чужой, точно слишком поздно родился.
И Шурочка, близкая, понятная, с которой спокойно и не страшно, что споткнешься.
Оттого, что Коваль почувствовал себя так хорошо возле Шурочки, он ей обо всем рассказал. О мебели в Гусевской квартире, о том, что подавали к столу, о Вере Павловне, умеющей создать такую приятную обстановку за обедом, о цыганах и о разговорах Гусева.
— Ты уверен, что он не прав? — спросила Шурочка.
— Уверен. Он хоть и знающий человек, но отстал. И еще боится. А нам это сейчас не подходит. Никак не подходит. И надо было мне ему сказать. А я смалодушничал. Мямлил что-то… Вроде я и нашим и вашим.
Шурочка встревоженно глядела на Коваля.
— А что же еще говорить? — вдруг сказала она. — Ты же не сказал ему, что согласен с ним. Нет?
— Нет.
— Ну и всё. А теперь не говорить надо, а действовать. Все только и говорят о Гнатюке. Даже у нас на читательской конференции разговор об этом был. Старик Клименко выступал. Так он говорил, говорил о книжке, а потом пошел о цехе, о рекорде Гнатюка… Очень хвалил его.
Шурочка обняла Коваля.
— Ты такой большой и сильный у меня, — сказала она ласково. — Раз ты чувствуешь, что прав, делай по-своему…
В клубе было совсем тихо, в фойе и коридорах не было ни одного человека. Михо уже собирался уйти, когда увидел Катю Радько, шедшую по коридору.
— Идите сюда, Михо, — позвала она. — У нас здесь собрание. Постойте, я сейчас скажу Марийке.
У раскрытых дверей зала толпился народ. Там было полно. На освещенной сцене, за большим столом, покрытым красной материей, сидело человек двадцать. Один стоял на трибуне, лысый, толстый, и размахивал короткими руками. Он ругал Гнатюка, говорил, что Гнатюк неправильно работает. Получалось, что Гнатюк чересчур старается, делает много труб, и Михо не понял, почему это плохо. И люди в зале тоже были недовольны, они начали кричать и не давали лысому человеку говорить.
Тогда тот, что сидел посредине, — высокий, плечистый, с седыми волосами (видно, самый главный), — встал и позвонил колокольчиком. Стало тихо. И лысый человек опять заговорил. Михо понял, что лысый человек боится, как бы Гнатюк не поломал какую-то машину. Но в зале опять зашумели. Главный позвонил в колокольчик, но люди все равно шумели. Тогда лысый человек махнул рукой и пошел вниз. Михо видел, как он сел на свободное место в первом ряду, рядом с какой-то женщиной. Михо показалось, что это та самая женщина, которая дала ему на базаре три рубля, а кастрюлю не взяла.
А на трибуну вышел другой. Молодой, но очень высокий и здоровый мужчина, с маленькими усиками. Он защищал Гнатюка и говорил, что Гнатюк правильно работает и что так должны работать все. И в зале все хлопали в ладоши и были очень довольны. Высокий человек ругал какого-то Гусева, — наверно, лысого, потому что тот встал со своего места и крикнул: «Тогда вы отвечайте за цех, а я не буду». Женщина потянула его за пиджак, и он сел.
А в зале опять начали шуметь и кричали: «Не слушай его! Пусть Коваль говорит!» Коваль, это, наверное, был тот высокий, что стоял на трибуне. Эту фамилию Михо где-то слышал, но не мог вспомнить где.
Потом Коваль сошел с трибуны, а его место занял седой человек, тот, что звонил в колокольчик. В зале затихли.
В это время подошла Марийка. Она раскраснелась и была очень веселой. Марийка пожала руку Михо, он хотел сказать ей, что прочитал книгу, но Марийка остановила его.
— Тихо, Михо. Слушайте. Это Петрович. Он был в Москве; видите, его орденом наградили.
Но Михо не слушал Петровича. Он искоса поглядывал на Марийку и думал только о ней.
Когда Петрович кончил говорить, все опять начали бить в ладоши и кричать: «Правильно!», «Ура!» Марийка тоже била в ладоши и кричала «ура». Она повернулась к Михо, и он тоже раза два ударил ладонь об ладонь, но кричать «ура» постеснялся.