— Много наговорил. Что я цыганам говорю не кочевать, в колхоз пойти. У коммунистов, значит, учусь… — Михо замялся. — И на цыганке не женюсь. Он хотел сосватать мне Полину, дочку свою… А я не хочу.
Гнатюк опять задумался, стараясь разобраться в том сложном, что происходит в душе этого цыгана.
— Да, это понятно, — сказал он. — Боится, чтоб не разбежался его табор. Некого будет тогда эксплуатировать… Ну, значит, некого будет обирать, — добавил он, боясь, что Михо не поймет.
— Правильно говоришь, — обрадовался Михо. — Обирает он своих. У-у, кровопийца!
И, волнуясь, торопясь, начал рассказывать о проделках Чурило, о том, как он опутал всех долгами, какой властью пользуется.
Гнатюк слушал, не прерывая. Потом, когда Михо умолк, сказал:
— Ну вот, видишь, какие у вас там порядки. Получается, вроде не было у нас Октябрьской революции, вроде все еще при царе живете.
Потом, вспомнив, что Михо пришел к нему не разговоры о политике слушать, сказал ободряюще:
— Ничего, Михо, не дрейфь. Правильно ты сделал, что порвал с табором. Устроишься на завод, другим человеком станешь. А с отцом… с отцом еще не все потеряно. Помиритесь. И отец поймет, что не та дорога у него. Не с этим, как его…
— Чурило, — подсказал Михо.
— Чурило… На завод мы тебя завтра устроим, и все будет в порядке.
И вдруг взглянул тревожно на Михо.
— А где ты ночуешь? Спать где будешь?
Михо пожал плечами.
— Не знаю… Та то ничого, я привычный, приткнусь.
— Э, нет, брат, это не годится, — возразил Гнатюк. — Так новую жизнь не начинают. Надо, чтоб новая жизнь начиналась лучше, чем кончилась старая… — И засмеялся, довольный, что сказал хорошо. — Обожди-ка, я сейчас что-нибудь придумаю. Пойду поговорю по телефону.
После его ухода Виктор, внимательно слушавший весь разговор, сказал Михо:
— Правильно, что идешь на завод. Совсем другая жизнь пойдет… Ты куда это?
Последнее замечание относилось к Федору, который, судя по его довольному выражению лица, сделал в этот момент удачный ход.
— В дамки-с, — ответил он, хитро прищурив глаза. Потом обратился к Михо: — Ты не очень их слушай. Мало счастья в ихнем заводе.
Виктор со злостью оборвал его:
— Брось болтать! Правильно парень делает, зачем ты его сбиваешь?
— А я его не сбиваю. Вы же агитацией занимаетесь, а я правду ему говорю, без агитации.
— Знаем мы твою правду, — сказал Виктор. — Кулацкая правда.
— Кто кулак?.. Это я кулак? Ты что, забыл, что у нас было? Лошадь была? Не было до революции… Земля была?.. Эх ты! У твоего отца больше было, чем у моего. Что я — не помню? Нам землю советская власть дала.
— Чего же ты ее всегда ругаешь? Душа, видать, кулацкая.
— А вот захочу — и буду ругать, и никто не запретит. Чего ему делать на заводе? Был как вольная птица: куда хотел — пошел, что захотел — делает. Хочет — спит, хочет — пьет. Есть сегодня настроение — пошел на базар. Не захотел — сиди дома или спи. Вот это жизнь! — Глазки Федора заблестели маслянисто, завистливо. — А здесь что? Попробуй я завтра не выйти на работу! Прогул! Шум такой поднимут, что сам не рад будешь. Или уйди с завода, если тут не понравилось, а хочется в другое место поехать? Закудахтают все: «Нарушитель дисциплины!.. Летун!.. Дезертир!» Туда не пойди, там не стань, здесь не плюнь. Тьфу, противно! — И со злостью плюнул.
Виктор подошел вплотную к Федору и иронически сказал:
— Да кто тебя тут держит? Сам рад был, когда тебя пристроили в общежитие. А теперь опять закудкудахтал: «Куд-куда хочу, туда и пойду».
Он хотел еще что-то сказать, но его остановил Михо.
— Обожди. Я сам скажу.
Губы его дрожали.
— Ты в таборе был? — спросил он, обращаясь к Федору. — Ты был там? Нет? Зачем говоришь? Здесь чисто, там грязь. Здесь тепло, там холодно. «Цыганский пот» называется. — Он глотнул комок. — Только не это я хотел сказать… Разве не понимаешь: нет там жизни. Настоящей. — Михо вспомнил слова Марийки. — Вас много, большая семья. Если плохо кому — все вместе, на каждого понемножку, не так тяжело.
— А счастье тоже на всех понемножку разложишь, так что никто и не почувствует? Так? — перебил его Федор.
— Нет, не так, — убежденно, словно много над этим уже размышлял, ответил Михо. — Зачем так говоришь? Плохо говоришь. Радость — совсем другое дело. У каждого человека есть немножко радости. А людей много, очень много. И много получается радости, если не только свою видишь. Чужую тоже…
— Да ты, я вижу, агитатор, — удивленно сказал Виктор. — Молодец! А ты, Федор, подумал бы. Полезно…
— Не учи, — огрызнулся Федор.