Она с тревогой взглянула на Михо.
— Ничего… так, — хмуро отозвался он.
— На работе всё в порядке?
— Всё.
— Не болен? — Она приложила руку к его лбу. — Горит… Может быть, домой пойдешь?
— Да нет… То так у меня.
— Ну, тогда пойдем к речке, — предложила Марийка.
Сначала шли молча. Потом Марийка не выдержала.
— Ну почему ты такой сумрачный? Вечер хороший… И я тебе что-то хотела рассказать. Интересное. И… смешное.
— Рассказывай.
Она недовольно надула губы.
— Как же рассказывать, когда ты такой смурной?
Михо и самому уже хотелось подавить обиду, но не давалась душа, кипела.
— Ты не обращай внимания, — промолвил он, стараясь говорить поласковее. — Рассказывай.
Марийка колебалась. Ей хотелось рассказать Михо обо всем, но она не решалась, не знала, как он отнесется ко всей этой истории.
— Рассказывать?.. А вдруг ты рассердишься?
— А то про меня? — заинтересовался Михо.
— Про тебя, — Марийка лукаво улыбнулась. — Смешное… Сейчас смешно, а раньше… раньше, наверное, не было бы смешно.
— Тогда говори.
— А ты не рассердишься?
Михо опять помрачнел.
— Смотря что.
— Тогда лучше не надо.
Михо остановился.
— Расскажи, — потребовал он и взял Марийку за руку.
Марийка растерялась.
— Не надо, Михо. — Глаза ее стали испуганными и молящими. — Лучше не надо… Ничего особенного. Так просто, женская болтовня.
Но Михо заупрямился.
— Расскажи. Ты должна рассказать. А если скрывать друг от друга, так… то уже не дружба.
Марийка улыбнулась.
— Да ты не волнуйся. Это совсем ерунда. Я расскажу все… Только у тебя, может быть, плохое настроение… И ты обидишься… А это совсем ерунда. И вспоминать не стоит.
— Расскажи.
— Это давнее… Ты, наверное, и забыл. А может быть, и не правда это. Она могла выдумать, эта Гусева.
— Какая Гусева?
— Ты не знаешь ее?
— Не знаю.
— Совсем не знаешь?.. Жену начальника технического отдела.
Михо вспомнил собрание в клубе. Когда Саша и Петрович приехали из Москвы. Тогда ругали Гусева, что он мешает стахановскому движению. С Гусевым рядом сидела тогда женщина. Жена, наверное.
— А что такое? — спросил встревоженно Михо.
— Приходила сегодня к нам.
— Зачем?
— К маме приходила. Мама шьет иногда… Она когда-то была хорошей портнихой. А сейчас почти не шьет. Только знакомым иногда, когда уговорят… А Гусевой кто-то сказал, и она пришла пошить троакар… Фасон такой новый. Говорит, что модно… А мне не нравится. Как балдахон… А вообще она красиво одевается. — Марийка взглянула на Михо. — Тебе, наверное, это неинтересно?
— Рассказывай… А я при чем?
— Сейчас расскажу. Только ты не сердись.
Они подошли к реке и сели на большую корягу, вынесенную на берег весенним разливом. Марийка поглядела на тихо плывущую реку, потом перевела взор на Михо. Лицо его было спокойно, и глаза стали обычными, без тревожных, злых огоньков. Он улыбнулся в ответ на ее улыбку и сказал уже совсем спокойно:
— Рассказывай, Марийка… Не рассержусь. Чего там!
— А там ничего и не было, — весело сказала Марийка. — Пришла. Поговорили они с мамой насчет фасонов. А мама, я вижу, никак не хочет шить ей. Не понравилась ей Гусева, я сразу увидела. Она таких не любит. Фуфырышками называет. Но ей, конечно, польстило, что жена такого начальника пришла. И она вежливо ее выслушивает, а сама на меня поглядывает: посмотри, мол, что эта барыня придумала… Потом заговорили о мануфактуре, об очередях. Потом опять о платьях. Гусева поглядывает на меня и говорит: «Мы властвуем над мужчинами, но мы должны и подчиняться им». Я спрашиваю: «Почему?» А Гусева говорит: «Вы знаете, кто нам диктует фасоны?» — «Кто?» — «Мужчины». И объясняет: «Они в фасонах не особенно разбираются, но мы за них должны думать. И действуем по их, если можно так сказать, бессознательной воле. Чтобы не приедались мы, а каждый раз выглядели новыми, неожиданными».
— Вроде правильно, — заметил Михо.
— Я так тоже сначала думала, — сказала Марийка. — А потом я дала ей духу. Она, конечно, со мной не согласилась. Но я ей сказала, что от ее философии молью несет. А потом такое сказала, что мама ахнула и готова была выгнать меня из дому.
— Что же ты сказала?