Серж следил за ее напряженным лицом и нарочито расслабленно держал поводья. Улыбка его была ленивой и спокойной. Но, между тем, он... любовался... Белизной ее кожи, которая казалась на солнце почти жемчужной, удивительным изгибом темных, но при этом золотистых бровей, словно бы вылепленными скулами... и нежным абрисом чуть выпяченных коралловых губ, созданных для поцелуев. Во рту пересохло, и он на мгновение прикрыл глаза, отгоняя наваждение.
В этот самый момент раздался свист с выгона. Серж обернулся - старый Гийом опять свистел собакам, не желавшим гнать овец на пастбище. Трубадур рассмеялся и хотел было отпустить колкость по этому поводу, но тут же услышал ржание Тандресс.
Герцогиня же не поняла, что произошло. Все смешалось - раздавшийся свист, сорвавшаяся с места Тандресс, гул в ушах от ветра. Все мелькало, кружилось. И в центре этой круговерти была Катрин. Она не могла вздохнуть. Попыталась дернуть повод, но стало еще хуже. Лошадь сделала резкий прыжок в сторону, Катрин не удержалась в седле. Время остановилось. И прошла целая вечность, прежде чем она почувствовала острую боль от удара. Бессильно откинув голову на траву, она старалась унять сбившееся дыхание.
Уже в следующее мгновение Серж был возле герцогини, осторожно подхватывая ее под плечи и устраивая ее голову на своих коленях. Не слыша ничего из-за отчаянно бьющегося испуганного сердца, он глупо вспомнил слова Паулюса: «Ты никогда ничего не боялся».
Сейчас он испугался. Впервые в жизни. Он не слышал, как раз за разом зовет ее, кажется, по имени, без титула. Он торопливо ощупывал ее плечи, ключицы, руки, ребра. Когда пальцы его добежали до ее ног, он резко замер, наконец, услышав себя:
- Катрин, только не молчите! Где болит? Катрин?
И будто впервые увидел ее. Покрывало сбилось с головы. И обнажило рассыпавшуюся косу удивительного цвета... Такого, каким бывает солнце на рассвете и на закате. Теперь он знал точно, что закаты и рассветы будут для него цвета ее волос. Они были намного светлее бровей и ресниц и отблескивали на солнце. А когда он заглянул в ее глубокие, яркие - ярче, чем обыкновенно - испуганные, как у ребенка, глаза, вдруг осознал, впервые осознал, что пропал - навсегда, на всю жизнь. И осознав это, утратил последние силы сопротивляться порыву. Он склонился над ее лицом и, теряя разум, припал к ее приоткрытым устам с поцелуем.
Задохнувшись то ли от возмущения, то ли от его настойчивых губ, Катрин отпрянула, насколько это было возможно. Серые глаза, такие же, как ее любимые серебряные нити, глаза, терзавшие ее каждую ночь, сейчас заглядывали к ней в самое сердце. Герцогиня размахнулась и ударила его по лицу. Не находя слов, она стала поправлять покрывало. Но пальцы дрожали, и ей никак не удавалось закрепить диадему.
Отстранившись, и вместе с тем, чувствуя, как пылает щека, не столько от боли, сколько от прикосновения ее руки, Скриб несколько минут смотрел на нее, рассерженную и, кажется, еще более испуганную, чем после падения. Не выдержал. Молча вырвал из ее пальцев диадему, приподнял ее голову повыше и сам закрепил украшение на покрывале. А после, заставив губы разлепиться, он, пытаясь скрыть собственную растерянность, мрачно спросил:
- Кажется, вы, Ваша Светлость, ничего себе не повредили?
- Вы совершенно правы, - Катрин стала подниматься. - Благодарю вас.
Серж вскочил раньше ее и почтительно подал ей руку.
- Быть может, следует послать за лекарем?
Она оперлась на его руку, но едва поднялась на ноги, отдернула свои пальцы.
- Не стоит. Но на лошадь я сегодня больше не сяду, - решительно выдохнула она. - Я возвращаюсь в замок!
- Как вам будет угодно, Ваша Светлость, - почтительно поклонился трубадур. - Но завтра мы продолжим занятия. Возьмите Тандресс под уздцы. Вернем ее конюшим.
- Вы вполне можете с этим управиться сами, - бросила Катрин, повернулась в сторону замка и, чуть прихрамывая, побрела по поляне.
Серж стоял на месте, глядя на ее удаляющуюся маленькую худую фигурку. И совершенно безразлично стало, что где-то позади, перепуганная, фыркает Тандресс. И неважным казалось то, что герцогиня неминуемо его возненавидит. И даже то, что она может поведать обо всем герцогу, было сейчас бесконечно далеким. Он все еще чувствовал на губах вкус ее губ - медовый, с горечью и сладостью трав... Он непроизвольно прикоснулся пальцами к лицу, к тому месту, куда она ударила его. Холодно больше не было. Было горячо. И вдруг прошептал, повторяя сказанное в конюшне: