И губернатор – он по поводу себя тоже уже понял, что он в аду. Он опытный человек, он все понимает и очень много знает, российская политика для него хоть и лабиринт, но такой, в котором ему знаком каждый уголок. А предпоследний, четыре дня назад, разговор с Ивановым сбил его с ног, даже не удивил – уничтожил его, опрокинул, как тот кубок, и он, конечно, заслуживал, чтобы его теперь отпустили, и здорово, что Иванов это понял.
Он лежал на диване, смотрел на большую карту России на противоположной стене. Раньше было восемьдесят девять регионов, сейчас, после всех укрупнений и объединений – то ли восемьдесят, то ли уже меньше. Он был где-то в пятидесяти, все разные, где-то ледяная пустыня до горизонта, где-то холмы и на них деревни, где-то горы, где-то степи, и везде, в общем, хорошо – если ты приезжаешь туда во главе или просто в составе официальной делегации, лучше всего – с президентом, и тебя везут на вертолете на берег Байкала, а там на берегу накрыт уже стол, и бурятский фольклорный ансамбль пляшет перед тобой, пока ты ешь омуля; о российском государстве можно разное говорить и особенно думать, но если отнестись к нему как к такому секретному турагентству для своих, то это будет лучшее турагентство в мире, никакому Куку не снилось. «Я буду питаться отборной икрой, живую ловить осетрину, кататься на тройке над Волгой-рекой и бегать в колхоз по малину», – мечта, а не жизнь.
И четыре дня назад, когда он говорил с Ивановым, вернее – Иванов говорил с ним, – он вдруг представил, как будто его вертолет сломался и падает куда-то вниз – в Россию. Что-то похожее было у одного его знакомого, с которым они несколько раз вместе летали на охоту, стреляли на Алтае каких-то редких местных козлов из Красной книги, тоже ведь идеальный туризм, но однажды тому знакомому не повезло, его вертолет, набитый тушами козлов, не выдержал тяжести и упал в тайгу, и именно ему, тому знакомому, при падении, когда лопасти винта еще крутились, оторвало голову, хоронить пришлось в закрытом гробу, но ладно гроб – на похоронах все со значением переглядывались и нехорошо усмехались, потому что список погибших был совсем неприличный, там и модели из модельного агентства, и гармонист из фольклорного ансамбля, и банщик из управделами президента – и все на виду, вся Москва в курсе. Он тогда старался не думать, что было бы с ним, если бы и он полетел на ту охоту, но теперь она его все-таки догнала, вот сейчас, в собственном кабинете, и он смотрел на Россию, распластанную по противоположной стене, и думал о матерях тех парней, про которых ему сказал Иванов. Они ему всегда будут сниться, и они на самом деле и есть Россия, и он смотрел на нее, смотрел и понимал – вот так она умирает. Страна умирала, а он на нее смотрел.
49
Щукин сразу почему-то понял, что их привезли расстреливать. Когда высадили на пустом пляже, сняли наручники и велели «отдохнуть», он вспомнил какие-то сцены из непонятного кино, или из книг, или еще откуда-то – может, из сюжетов программы «Время» о том, как косовским сербам албанцы вырезали органы на продажу. Расстреляют, вырежут печень – ну и пускай. Правда когда-нибудь всплывет, люди узнают и отомстят. Партийцы, или отец, или кто-то вообще незнакомый – неважно, но что узнают и отомстят – в этом Юра Щукин не сомневался, потому что из этой веры он сам весь и состоял, больше в нем ничего не было кроме то ли выдуманной, то ли интуитивной, то ли еще какой-то, но в любом случае ничем не доказанной уверенности в том, что народ однажды разберется и все устроит по справедливости, а пока этого не произошло, надо жить, никого не обманывая и не делая подлостей, нести людям правду по мере возможностей и по мере того, насколько ты сам знаешь правду – этого мало, да, но этого и достаточно, потому что у остальных и такой правды нет, у остальных нет ничего.
Юру били на допросах, но били не страшно, не смертным боем, он был готов, что будут забивать до смерти, но по его поводу, наверное, была какая-то особая инструкция, чтобы ни в коем случае не убить и даже не доводить до потери сознания, и еще, скорее всего, в инструкции особо отмечалось, что надо беречь лицо, и по лицу его никогда не били, только в живот и по почкам. Били одни, допрашивали другие, и у этих других задача была одна – добиться признания, что выражение «стрелять по кокардам» придумал он сам, и то воззвание во «Вконтакте» сочинил и разместил тоже он. Но поскольку ни то, ни другое правдой не было, Юра ни в чем не признавался, и его снова били, но снова вполсилы, чтобы не убивать и не портить лицо. Каждый день около десяти часов вечера.