Надо было срочно вставать, все рассчитано по минутам, застелить кровать, одеться, умыться и встать в строй.
Посидев несколько секунд, и приходя в себя от удара, я запустил в Рику тапочкой, но тот уже вышел и тапочек стукнулся в закрытую дверь. Вскочив, я начал торопливо застилать постель.
Раз, два, три — простынь натянута. Четыре, пять, шесть — одеяло ровненько легло на простынь. Семь, восемь, девять — покрывало сверху, разглажено, край постели — стрелочкой. Десять — подушка, чуть наискосок, заняла свое место. Беглый взгляд, несколько штришков. Теперь одеваться и к умывальнику. Там уже никого не было, — быстро под воду, зубная щетка торопливо «пробежалась» по зубам, шум в коридоре усиливается, все уже там строятся. Бегом снова в спальню, вытираясь на ходу… Я бы успел, но когда влетел в спальню, то обмер, даже сердце казалось, замерло, — моя постель была перевернута.
День начинался неудачно, видно у Чики сегодня хорошее настроение, а то, что это дело его рук, Я нисколько не сомневался.
Придется начинать все с начала, хотя была еще небольшая надежда, что я успею застелить постель и встать в строй.
В коридоре уже гул строящихся ребят стал стихать, а это означало, что проверка уже начинается. По громкому командному голосу я понял, что дежурила сегодня Меланья Герасимовна, по кличке «Мегера», самая строгая из преподавателей. Не теряя времени, я бросился к кровати.
Когда воспитательница подходила к концу строя, я уже был в коридоре, стараясь незаметно проскользнуть на свое место, хорошо, что я стоял в конце.
Но мне не везло, воспитательница была на редкость наблюдательной, и она метнула на меня всевидящее око.
— Сегодня третья группа будет наказана, — сказала она своим леденящим душу голосом, — из-за опоздания Перепелкина, после завтрака для вас будет устроена внеочередная генеральная уборка, вымыть свой класс, полы, окна, ну и так далее, потом посмотрим, что с вами делать дальше, а сейчас всем марш на зарядку.
По репликам и по ударам, которые я получил, идя вместе со всеми, понял, что сегодня «темную» мне не миновать.
«Темная», это, когда тебя накрывают одеялом и бьют, а накрывают для того, чтобы ты не видел, кто бьет. Воспитателям это было на руку, они не били детей, они просто наказывали нас руками тех же ребят. К этому я привык, и другого не знал, это было нормой жизни, правда я догадывался, что есть иная жизнь, где не наказывают так часто, что «темной» не существует, но это было скорее из области фантазий. Мы просто получали от старшеклассников каждый день свою порцию синяков и шишек, (правда, одни получали больше, другие меньше), просто я жалел, что сегодня не прочитаю новую книжку, которую взял в детдомовской библиотеке.
Книга для меня было все равно, что уход от реальности в другой мир, где, хотя и существует опасность, но там герой всегда побеждает, можно попереживать за него, не боясь последствий, а если становится страшно, просто взять и закрыть книгу.
После завтрака, когда группу привели в класс, воспитательница раздала ведра, мыло, тряпки, и прежде чем уйти, предупредила: — Вам дается три часа, потом уроки, чтобы все успели сделать до обеда, иначе, после школы будет генеральная уборка территории.
Когда она ушла, нависла гнетущая тишина, девочки предусмотрительно схватив ведра, побежали за водой, ребята, посовещавшись, направились ко мне.
Я оглянулся как затравленный зверек, решивший дорого продать свою жизнь, и искал, чем бы отбиться, но как назло под рукой ничего не было.
— Витек, на шухер, — приказал негромко Митяй.
Я внутренне сжался, приготовившись отбиваться, но силы были явно не на моей стороне, не смотря на то, что я самоотверженно лягался и пытался укусить кого-нибудь, меня оттеснили в угол, между двумя шкафами, и, накрыв скатертью, стали бить.
Я присел, закрыв руками голову и бока, и закусил губу, чтобы не закричать и не заплакать, это считалось слабостью, а это было еще страшнее. Когда тебя бьют вслепую, важно закрыться так, чтобы не попало по голове и по бокам, надо сгруппироваться, нагнув голову как можно ниже, закрыв ее ладошками, а локтями — бока, потому что если попадут ногой в бок, то пол дня потом не сможешь отдышаться.
Удары сыпались один за другим, слышалось пыхтение и кряканье от усердия, иногда удары были такими, что хотелось взвыть, но я, закусив нижнюю губу до крови, терпел. Неожиданно, серия нескольких ударов по голове и удары ногами оказались настолько сильными, что я потерял сознание. В голове, как-то само собой всплыли образы давно прошедших дней, когда я лежу на земле, из рассеченного лба течет теплая кровь, а надо мной стоит Чика, еще такой же пятилетний, как и я. Чика случайно ударил меня палкой и теперь с испугом и любопытством смотрел на свой результат, не пытаясь хоть чем-то мне помочь, потом вспыхнули в голове испуганные крики воспитательницы, врач, больница, темнота. Я очнулся оттого, что меня вдруг перестали бить, и стало тихо.
Я ждал ударов, но вместо этого почувствовал, как кто-то подошел ко мне и сорвал с меня скатерть, — это была Меланья Герасимовна. Она гневно посмотрела на скорчившегося на полу паренька.
— Это опять ты?! Теперь еще и отлыниваешь от работы, когда все трудятся! Ну, теперь все! — гневно сказала она, — посидишь в подвале до обеда.
Она схватила меня за ухо и под смешки ребят повела в подвал. Я не сопротивлялся, да и сил, честно говоря, не было, Я видел любопытные глаза ребят, когда меня вели по коридору и реплики других воспитателей, которые встречались по пути.
Подвал всегда и во все времена детдома служил местом карцера, туда отводили нашкодивших ребят и оставляли на несколько часов. Подвал был сырой и темный, там хранилась картошка, бочки с квашеной капустой и всякий ненужный хлам — сломанные стулья, тряпки. Часть подвала была отгорожена под уголь. Чтобы наказание было более суровым, свет выключали и запирали снаружи железным засовом, а чтобы никто не смог открыть наказанного раньше времени, то закрывали еще дверь и на висячий замок. Отсюда едва были слышны голоса снаружи и казалось, что ты находился в каменном мешке. Воспитательница, открыв железную дверь, втолкнула меня в темноту.
— Посиди здесь «подкидыш», — проворчала она негромко, — может быть, поумнеешь, — и защелкнула засов. Я в темноте нащупал кучу тряпья в углу подвала и лег.
— Подкидыш, подкидыш, как будто меня одного бросили. Если разобраться, то здесь половина ребят подкидыши, но почему-то эта кличка прилипла именно ко мне, а я разве виноват, что меня бросили, я то в чем провинился, даже эта гадюка не постеснялась обозвать.
Все тело болело от ударов, а особенно ухо, за которое вела меня Мегера. Хотелось взвыть от отчаянья. Я зарылся головой в тряпье и заплакал, хорошо, что здесь никого не было и можно было дать волю своим чувствам.
— Вот возьму и сделаю с собой что-нибудь, а они придут и увидят, что я умер, лежу холодный, с застывшей улыбкой, то-то кутерьма поднимется, а может быть, и родители найдутся, увидят меня — думал я, вытирая слезы.
Я представил, как родители вошли в подвал и увидели меня на куче грязного тряпья, скорчившегося и окоченевшего, ко всему равнодушного, не простившего никому.
Они еще пожалеют, что бросили меня. Пускай будут рыдать и плакать, мне будет уже все равно, может они хоть капельку поймут, как мне здесь было плохо, — я сжал зубы, стараясь не разреветься еще сильнее от жалости к самому себе.
Мне почему-то вспомнился тот случай в дошкольном детдоме, который я уже не забуду никогда.
Как-то ночью у меня разболелась нога и я, обхватив ее руками, тихо «скулил». Я уже тогда научился скрывать от других свою боль, чтобы никого не тревожить. Я не хотел, чтобы меня жалели, от этого становилось еще горше, и слезы непроизвольно появились у меня на глазах.
Ночная дежурная, старая женщина, «бабушка» — как все ее любовно называли, встревожено, подошла ко мне и, поняв в чем дело, стала растирать мою ногу и, обернув теплым полотенцем, накрыла одеялом. Боль постепенно проходила. «Бабушка» присела рядом, поглаживая меня по голове. Мне вдруг стало так хорошо, как будто и не было детского дома, не было ежедневной борьбы за «существование» и только тогда, впервые я понял, что на свете есть доброта, что есть человек, которому ты не безразличен, по крайнем мере, мне хотелось так думать.