Однажды на Больших Бульварах он подсел к незнакомцу на террасе кафе.
— Птенец погиб, — сказал мужчина.
— Птенец?
— Это прозвище пареньку дали там.
— Какому пареньку? Ванго?
— Замолчи.
Андрей, казалось, был потрясен известием.
— А мой отец?
— Ты встрепенулся как раз вовремя. Если бы ты наконец не навел нас на Птенца, твой отец был бы уже мертв. Но он на свободе и вернулся к семье.
— Я тоже хочу вернуться.
— Как угодно, — сказал незнакомец и встал. — Ты свое дело сделал. Я велел Владу оставить тебя в покое.
— Тогда я еду в Москву.
Незнакомец ушел. Андрей остался один. Кротиха сидела перед вазочкой с мороженым — совсем рядом с ним, как в тот день, много лет назад, когда впервые осмелилась к нему приблизиться. Рука Кротихи так дрожала, что она боялась взяться за ложечку. Андрей встал и пошел по улице. К счастью, он забыл скрипку.
На следующий день она приклеила ему на окно записку: «Ваша скрипка у меня».
Всю ночь она смотрела на инструмент, лежавший перед ней в открытом футляре. Она знала: пока скрипка у нее, он никуда не уедет.
Наверное, он очень удивился, увидев это послание на окне шестого этажа. Через неделю она приклеила новое: «Может быть, я вам ее верну».
Когда она собралась оставить третью записку, то увидела на окне листок от Андрея: «Скрипка мне больше не нужна. Оставьте ее себе».
Эти слова встревожили Кротиху. Назавтра, исписав несколько страниц, она спустилась по водосточной трубе в его комнату. Там никого не было: Андрей уехал. Но оставил московский адрес.
Она спрятала скрипку и отправила письмо по почте. Пару месяцев спустя пришел ответ.
Они переписывались два года. Это были письма, полные недомолвок. Только после четвертого письма Андрей догадался, что похититель его скрипки — девушка. А после седьмого понял, что эта воровка любит его уже четыре года.
Началась война, и ответы от Андрея приходить перестали. Но Кротиха все равно продолжала писать, меняя тон в зависимости от того, как складывались отношения между Францией и Москвой. Первые письма она начинала словами: «Дорогой враг», последующие: «Мой милый союзник».
Андрей же обращался к ней, как к невесте, сообщая, что зачислен в армию и уезжает на фронт: «Прощай, моя Эмили».
Вот уже несколько месяцев всюду говорили о Сталинградской битве. Советская армия упорно отражала атаки немцев.
Сидя на берегу, Кротиха с ужасом представляла, как ее милый союзник бьется с врагом на кровавом снегу. Посреди этого видения, в котором Андрей был скифом в меховой шапке, сидящим верхом на коне, Кротиха услышала крики чаек и чей-то голос:
— Эмили!
Не считая Андрея, лишь один человек мог назвать ее по имени — Ванго. Кротиха открыла глаза.
— Святой Иоанн! — вскрикнула она.
Она встала и подошла к нему с робкой улыбкой. Птицы взмыли в небо.
— Здравствуй, Святой Иоанн!
Она остановилась в нескольких шагах от него. Он держал в руках решетчатый ящик и большой пробковый буек.
Ванго приехал сюда сразу после смерти Зефиро. Он снова почувствовал себя босоногим семилетним мальчишкой со спутанными волосами, хотя и был в четыре раза старше. Когда-то давно падре рассказывал ему об этом аббатстве, в котором прожил двадцать лет. Эта обитель, ставшая в начале века прибежищем для Зефиро, приютила и его. Теперь Ванго звали Святым Иоанном. Это имя придумала для него матушка Элизабет. Она говорила, что так переводится на французский язык имя Евангелисто.
— Рад тебя видеть, Эмили.
Он действительно обрадовался, ведь она была единственной ниточкой, связывающей его с прошлым. Она одна знала, что он жив. Для всего остального мира он сгорел в пламени «Гинденбурга». Ванго наконец сделал то, что хотел: разорвал роковую цепочку следов, которая тянулась за ним, и оставил преследователей на выжженной траве Лейкхерста. Он жил, почти не прячась. Он больше не хотел раскрывать тайну своей судьбы.
Чуть дальше на берегу, в тени дубов, были похоронены Зефиро и тот неизвестный юноша, которого Ванго выдал за себя. Монахиням удалось вернуть во Францию их останки.
В дни шторма волны доходили до могил. Тогда Ванго брал лопату и загораживал их, строя плотину, выкапывая рвы, как ребенок, спасающий песочный замок.
В деревянном ящике послышался треск.
— Вот, наловил к Рождеству. Ты будешь здесь?