— Как бы то ни было, ваш брат сегодня покинет Квинз-Форд, и я вас больше не увижу.
После недолгой паузы леди Коддингтон откликнулась:
— Да, нам будет нелегко встретиться. Я ведь тоже уеду из Мадресфилда.
— Без вас мне будет очень скучно.
— Вы в этом уверены?
— Мне трудно выразить, что происходит со мной, когда вы рядом. Если вы уедете, мне кажется, что все погрузится во тьму.
Леди Коддингтон обхватила руками колени, крепко сжала пальцы и чуть слышно промолвила:
— Мне тоже кажется… что я уйду во тьму.
Лорд Фордкомб встал, прошелся по комнате и остановился у окна.
Глядя в сад так, словно он впервые видел деревья, он воскликнул:
— Мне нечего вам предложить!
В отчаянии он умолк, закрыл глаза и остался недвижен. Лишь по нежному запаху духов он догадался, что она подошла и встала у него за спиной.
— Вам известно мое положение, — произнес он. — Вы видели мой дом и знаете, как живут мои дети.
— Но речь идет о вас.
Она произнесла эти слова почти беззвучно.
Он повернулся, и ее поразила тонкость и красота его лица. Однако она тут же почувствовала неловкость и не могла избавиться от ощущения, что он имел в виду совсем иное и она его неправильно поняла.
Леди Коддингтон бросила на него умоляющий взгляд, и он произнес низким и хрипловатым от волнения голосом:
— Что я могу сказать? Я нуждаюсь в вас, стремлюсь к вам. Я люблю вас!
Никакие объяснения им больше не требовались. Леди Коддингтон негромко вскрикнула и бросилась ему в объятья.
Мариота и граф миновали заросшую травой лужайку, обогнули кусты белой и лиловой сирени и очутились в роще.
— Здесь нас никто не найдет, — заверила его Мариота. — А тебе нужно немного передохнуть. Убеждена, доктор Даусон не одобрил бы, что ты весь день на ногах; ты слишком нервничаешь и никак не можешь успокоиться.
— Да, я не могу успокоиться!
Граф решительно, почти грубо сжал Мариоту и целовал до тех пор, пока у обоих не перехватило дыхание.
— Я люблю тебя, — сказал он, — и на нашем пути больше нет никаких преград. Мы должны как можно скорее обвенчаться.
Мариота не успела ему ответить, он вновь поцеловал ее, и, лишь высвободившись из его объятий, она заметила у дерева старую скамью.
— Прошу тебя, сядь, — проговорила она. — У меня самой почему-то подгибаются ноги.
Граф засмеялся и осторожно присел на краешек ветхой с виду, но вполне прочной скамьи.
Он хотел усадить Мариоту рядом, но та, прежде чем сесть, поставила ему под ноги деревянную скамеечку.
— Если твоя сестра приедет сегодня днем, то она наверняка изумится, узнав о нашем решении, — начала Мариота. — Только, умоляю, не говори ей пока о побеге Элизабет.
— Вот почему я считаю, что нам нужно спрятаться, — отозвался граф.
— Я до сих пор не в силах поверить, что все случившееся — правда! И теперь, когда тебе не нужно жениться на Элизабет, ты уверен, что мы станем мужем и женой?
— Почему ты задала столь идиотский вопрос? Тебя по-прежнему что-то тревожит?
— Как ты об этом догадался?
— Я люблю тебя, — ответил граф, — и постоянно слежу за выражением твоих глаз, за каждой твоей интонацией. Мне сейчас так хорошо, что от счастья я готов взлететь в небеса и допрыгнуть до луны, но я знаю: ты от меня что-то скрываешь и эта тайна гнетет твою душу.
Он попытался ее обнять, но Мариота отодвинулась и проговорила:
— Я должна сделать тебе одно признание; возможно, с моей стороны это глупость и непростительная ошибка, ибо вполне вероятно, что ты, узнав правду, перестанешь меня любить и не захочешь на мне жениться.
— Насколько я понимаю, эта тайна мучает тебя с первого дня нашего знакомства, — сказал граф.
— Да.
— Как бы то ни было, открой мне все, — продолжил он. — Даже если ты совершила преступление, я все равно буду тебя любить и женюсь на тебе. Ты моя, Мариота, и ничто не в силах нас разлучить.
— Ты должен меня выслушать.
— Я весь — слух и внимание.
Он поглядел на нее и увидел, что она трясется, как в лихорадке. Ему очень хотелось приободрить любимую, поцеловать в трепещущие губы, побороть страх, застывший в ее глазах.
Он вспомнил о своих прежних романах и сказал себе, что ни разу не испытывал столь сильного и щемящего чувства.
Ни одна женщина не вызывала у него подобного желания и в то же время благоговейного трепета перед ее чистотой и невинностью. Про себя он называл эту любовь духовным откровением. Его покорила не только красота Мариоты, но та доброта, которая, казалось, исходила от нее, словно свет от солнца.
— Ты будешь удивлен, неприятно поражен, возможно, даже разозлишься на меня, — полушепотом начала она. — Я не знаю… с чего начать свой рассказ, ведь мне ужасно стыдно, я просто сгораю от стыда.