На какое-то мгновение почудилось, что вот прямо сейчас эта большая кошка от избытка чувств кинется мне на шею и примется вылизывать своим шершавым языком. К счастью, до подобных эксцессов дело не дошло. Зоул и правда встал на задние лапы, расставив передние в стороны, но, как оказалось, сделал он это, только чтобы произнести заклинание, которое должно было перебросить нашу команду в логово самого сумасшедшего из всех безумцев, которых мне довелось встретить во всех измерениях.
Иными словами, мы преодолели границы миллиона миров и вернулись в начало начал — то есть попали в объятия «старого доброго друга», которого в узком кругу, шепотом и за глаза, звали Аспирин.
Глава 5
Он был все так же неправдоподобно безумен. И, может быть, даже немного больше, чем прежде. Только не надо спрашивать меня, почему я так решил. Может быть, «око скорпиона» навеяло эту мысль; может, что-то другое, однако стоило мне увидеть все ту же сцену, ту же публику, те же декорации и, главное — все того же «гениального» актера, навечно покорившего театральные подмостки, как я сразу же и подумал: «Болезнь прогрессирует».
На этот раз в театре давали что-то наподобие вольной интерпретации «Отелло», в связи с чем Аспирин изображал зловещего мавра. Что касается внешности мавра, скажу честно — получалось не очень, да и грим был просто из рук вон. Зато образ был более чем зловещий: с этим у Аспирина все было в порядке. Зрители в до отказа набитом зале сидели, словно загипнотизированные бандерлоги перед огромным удавом, не в силах не то что пошевелиться, но даже просто глубоко вздохнуть.
Сразу же по прибытии в точку назначения я почувствовал себя ужасно неуютно. Захотелось как можно скорее встать и покинуть это гиблое место, но правила в заведении устанавливались его радушным хозяином, поэтому, не в силах ничего изменить, я предпочел тихо посидеть в партере (именно в него нас закинула пума-Зоул), ожидая, когда гений сцены соблаговолит обратить на нашу команду благосклонное внимание.
Вне всякого сомнения, Аспирин был в курсе прибытия незваных гостей, но этот прогрессивный деятель искусства не мог позволить себе прекратить священнодействие постановки чуть ли не в самом ответственном месте. Он еще около десяти минут напыщенно декламировал какой-то вымученный бред, повторять который у меня нет ни малейшего желания, а затем, по-быстрому скомкав финальную сцену, с пафосом произнес:
— Ну что ж, я сделал все что мог, а ты не оценила величия души моей. Умри ж, презренная! И помни обо мне в аду!
— Как ты думаешь, нашему другу кто-нибудь когда-нибудь говорил, что как актер он — полнейшее ничтожество? — Внутреннему голосу так же, как и мне (да наверняка и всем зрителям) было невыносимо тяжело смотреть на эти жалкие актерские потуги выжившего из ума колдуна.
— Думаю, нет. И, надеюсь, мы не будем первыми. Пусть остается в счастливом неведении.
— Но почему?
— Потому,— жестко ответил я,— что лично мне хотелось бы попасть на «Арену искупления» в более или менее приличном виде, а не лишенным каких-нибудь частей тела. Так что мы будем предельно вежливы и предупредительны с этим нестабильным психопатом.
— Ладно, как скажешь, но, может быть, все же слегка намекнем...
— Даже не думай об этом,— решительно отрезал я, обратив наконец свой взор на сцену.
А там, как обычно, была нездоровая психоделическая обстановка. Что, впрочем, неудивительно, если вспомнить, кто был художественным руководителем и идейным вдохновителем сей, так сказать, авангардной труппы. Некоронованный король всех маньяков предпочитал вместо клюквенного сиропа использовать более реалистичные вещи, чтобы уж наверняка скомпенсировать скомканную концовку обилием спецэффектов, залил всю сцену, а заодно уж и прилегающую к ней территорию самой что ни на есть настоящей кровью. Правда, не совсем понятно было, откуда именно она взялась. Единственное, во что хотелось верить,— что эти реки взяты с какого-нибудь мясокомбината, а не принадлежат юным девственницам, которых охраняли (притом неудачно) белые единороги.
— Иди же сюда, мой орел! Гордость и опора на старости лет. Бесстрашный герой и удачливый вор...
Слишком глубоко задумавшись о происхождении кровавых потоков, я не сразу понял, что «орел», «гордость», «опора», «герой» и «вор» — не кто иной, как ваш покорный слуга.
— А можно? — неуверенно спросил я, совершенно не горя желанием выходить на залитую кровью сцену.
— Ну разумеется, да! — Аспирин буквально лучился радушием.
«Лучше бы, честное слово, он метал громы и молнии. А то эта тревожная веселость и напускная доброжелательность путают намного больше, чем откровенные угрозы»,— напряженно подумал я, одновременно судорожно улыбаясь.
По замыслу, эта улыбка должна была выразить искренний восторг по поводу нашей неожиданной встречи, но актер из меня никакой, поэтому акция не имела особого успеха ни у Аспирина, ни, тем более, у напряженно молчащего зала.
— Иду! — фальшиво радуясь, прокричал я, чтобы скрыть неловкость по поводу неудачной улыбки, после чего резво взбежал по ступеням на сцену.
Компот попробовал было упираться, но я твердой рукой волок его за поводок, так что купаться в лучах славы и потоках крови наша команда направилась сообща.
— Ну, друг мой,— ласково похлопал меня по плечу колдун, искрящийся от радости, словно гирлянда на рождественской елке,— рассказывай, как ты докатился до такой жизни.
Я видел глаза пораженного безумием Гарха, но в них, если присмотреться внимательно и постараться найти хорошее, можно было заметить искру разума, плещущуюся на дне бездонных зрачков. Встретившись же взглядом с Аспирином, я понял, что такое настоящее, ничем не разбавленное, предельно сконцентрированное и сжатое в точку безумие. Понял: тот, кто стоит рядом со мной,— не человек и даже не монстр, а что-то совершенно другое. А осознав это, я испугался до такой степени, что начисто потерял дар речи.
— Что же наш юный друг так засмущался? — спросил колдун, заметив мою реакцию на предложение рассказать, как я докатился до такой жизни.— Смелее, здесь все свои!
Безупречно вышколенный зал[64] разразился бурей аплодисментов, призывая меня не смущаться и поведать благодарной аудитории невероятную историю своей удивительной жизни и замечательных приключений.
Я попытался было открыть рот, чтобы сказать сам не знаю что, но в последний момент, как будто вспомнив о чем-то важном, засунул руку в карман, вытащил оттуда артефакт с дурацким названием «Свинячья звезда», и протянул сей приз Аспирину, пробормотав:
— Спор четырех стихий не может быть проклят. Это подарок от чистого сердца.
Представьте себе каменное изваяние, в которое попало сразу несколько пуль. Лицо вечно улыбающегося комика пошло мелкими трещинами, улыбка стекла каплями грязного дождя, смывающего краску со свежих афиш, а глаза... Глаза засветились изнутри каким-то мертвенно-бледным искусственным светом. Когда на Хэллоуин жгут свечи в тыквах, то прорези глазниц и оскал рта не вызывают никаких особых ощущений, кроме веселья и легкого праздничного испуга, но если начинают светиться глаза сумасшедшего колдуна, то, поверьте мне на слово, становится настолько жутко, насколько это вообще можно представить.
— Предсказание Альберта,— замогильным голосом произнес Аспирин, забирая у меня из рук подарок облезлой пумы.— Предсказание Альберта оказалось не глупой выходкой испорченного мальчишки.
И как бы в подтверждение вышесказанного, все с той же бесцветной отрешенностью продекламировал:
Вместо того, чтобы закончить четверостишие, колдун перевел взгляд своих ужасных хэллоуиновских глаз на меня, и в это мгновение я, сам не знаю почему, вдруг понял: он борется с непреодолимым желанием вырвать мое сердце. Вырвать — и забросить его далеко в зал, чтобы обезумевшая толпа, угадав в этом приказ хозяина, бросилась прочь из театра, оставив великого сумасшедшего наедине со зловещими демонами его сознания.
64
Подозреваю — те, кто умудрились выжить в этом театральном аду, научились угадывать любые, даже самые извращенные желания «талантливого актера»