Я выдавливаю из себя слова.
— Наш отец встречался с твоей девушкой, пока вы всё еще были вместе?
Кем кивает. Очевидно, ему совсем непросто обсуждать это.
— Почему ты не сказал мне? — спрашиваю я.
Серые глаза Кема смотрят на меня, в них виднеется искренность.
— Это было не мое право, Амелия.
Мои руки неподвижно лежат на столе.
— Но я винила маму за разрушение нашей семьи, а точнее того, что от нее осталось.
— И мама знала, что рано или поздно ты ее простишь.
Мои руки трясутся, и я пытаюсь успокоить их, взяв чашку.
— Почему? Почему она не сказала мне, что это была вина отца?
Кем встает, относит тарелку в раковину и, повернувшись, наклоняется над стойкой.
— Мама знала, что ты боготворила отца, и после смерти Брэндона она хотела, чтобы в твоей жизни осталось хоть что-то светлое.
— Светлое! — закричала я. — Всё это было ложью!
— Это всё, что у тебя осталось после Брэндона! — закричал он.
И я застываю. Он прав. После смерти Брэндона все мы были разбиты, но я была совсем плоха. Моей жизнью стали обвинения себя и угождения отцу. Закончила школу на отлично, прошла у него стажировку, заставляла себя быть похожей — такой была моя жизнь, мой способ искупления вины за то, что не смогла спасти Брэндона.
Мы с Кемом обмениваемся взглядом, который говорит, как мы оба знает, что он прав.
Я делаю вдох, выдыхаю и продолжаю.
— Ванесса также сказала, что мама винит отца за зависимость Брэндона.
Кема так сильно сжимает стойку, что я вижу, как костяшки его пальцев белеют.
— Чушь. Мама знает, что в этом никто не виноват.
Мы с братом редко говорим о том времени. Говорим о жизни до Б и жизни после Б, но не о том времени. На самом деле, это первый разговор о его смерти, при котором я не теряю самообладание.
И от этого приятно.
Приятно выговориться.
Приятно знать правду.
Конечно, я понимаю, почему Кем не хочет говорить мне об этом. Только я не понимаю, почему мама позволила мне ненавидеть себя, в то время как я продолжала обожать отца, у которого явно есть проблемы. Который явно не является героем, коим я его считала.
Думаю, несколько дней отдыха от Нью-Йорка, время с Бруклином и размышление над своей жизнью ослабили шок от правды. Пусть еще ничего не кончено, но уже не так больно, как раньше.
Поднявшись, я чувствую себя намного сильнее, чем думала, после того, как услышала правду, и несу тарелку в раковину. Кем забирает ее, мы снова обмениваемся взглядом, и он отворачивается, чтобы сполоснуть посуду. Взглядом, который говорит, что мы оба в порядке. У каждого из нас свой способ горевать, и да, мы скучаем по Брэндону, но оба знаем: он хотел бы, чтобы мы отпустили его. Чтобы помнили хорошие времена, не забывали его, но отпустили.
Чувствуя, будто с моих плеч сняли какой-то груз, я открываю посудомойку и оглядываюсь на Кема.
— Есть еще кое-что.
Он передает мне две тарелки и отворачивается, чтобы выключить воду.
— Что? — спрашивает он.
— Ванесса сказала, что они с отцом всё еще вместе, — говорю я брату, закрывая дверцу посудомойки.
Вздохнув, он берет полотенце и вытирает руки.
— Мне без разницы, с кем она. Но думаю, что тебе не всё равно, а потому расскажу то, что знаю.
Мы сделали еще чая и сели за стол. Тридцать минут спустя брат рассказал мне грустную и ужасную историю о том, в каком состоянии он был после смерти Брэндона, о том, что их отношения с Ванессой закончились еще до того, как он узнал о ее измене, и пусть он никогда не простит и не забудет того, что произошло с отцом, он продолжает жить. И, наконец, Кем говорит, что не думает, что наш отец и Ванесса вместе, но не может быть в этом уверен.
Он говорит о том, что отец пытался восстановить их отношения и убедил в том, что Ванессы больше нет в его жизни. По какой-то причине он поверил ему.
В ответ я рассказываю ему о своей вине. О вине, которую ощущала тем утром, когда нашла мертвого Брэндона. И о том, как скучаю по нему. Рассказываю, почему пошла работать к отцу, и о том, что больше там работать не хочу. Что для меня настало время последовать своей мечте и стать фотографом.
Моя мечта.
Мое время.
И от этого приятно.
Говорю ему то, что никогда, как думала, не произнесу вслух.
Кем кивает. Соглашается. Поддерживает. Побуждает продолжать и задает вопросы. Когда предлагает переехать сюда, я смеюсь. Когда предлагает ЛА, я смеюсь еще громче, но мозг, кажется, обдумывает это предложение.
Когда разговор подходит к концу, я наконец говорю брату о том, как меня злит то, что ему кажется, будто он должен защищать меня.
На это он улыбается.
— Это, сестренка, никогда не изменится.
Я могу лишь покачать головой. Сидеть с ним здесь вот так странно, но я не злюсь. Конечно, я пересекла страну, чтобы столкнуться с тем, что уже в какой-то мере считала правдивым, но узнав правду, чувствую облегчение. Облегчение от того, что больше не живу в пузыре. И облегчение от того, что впервые за долгое время понимаю — пора оттолкнуть свою вину на второй план, а на первое место поставить себя.