— И падшая, — сказала Урсула. — Не забывай об этом.
XXI
Старший волынщик Дуглас поднял свой жезл и резко опустил его, прервав музыку на середине пронзительного звука. Лисандр, в громоздких боевых кожаных доспехах и немурлоновой броне, вслед за Фалькенбергом забрался в первый из четырех поджидавших вертолетов. Харв Миддлтон последовал за ним.
— Принц, мне это нравится, — сказал Харв. Он показал на волынщиков. — Надо завести такое дома.
Лисандр задумчиво кивнул. Он удивился, увидев волынщиков на взлетной площадке, и готов был посмеяться над бесполезной церемонией: «Зачем им волынки на борту вертолетов?» Но волынщики заиграли старые военные марши, которые посылали на битву тысячи людей, и он понял.
На Спарте нет ничего подобного. А почему? Леонид и его триста спартанцев шли к Фермопилам под звуки флейт. Стоит поговорить об этом на Совете…
Даже без боевых шлемов в вертолете было удивительно тихо. Когда, повинуясь жесту Фалькенберга, Лисандр и остальные надели шлемы, шум двигателя совершенно исчез. Лисандр завертел ручку приемника на шлеме, и наконец вновь его расслышал.
В вертолете кроме экипажа находились десять человек, они сидели с обеих сторон по пятеро. Палуба между ними была занята оборудованием. Командир экипажа осмотрел крепления оборудования.
— Все в порядке, мистер Фуллер.
Лисандр закрепил ремни. Фалькенберг сидел справа от него, Харв слева, а дальше — два разведчика. Напротив Фалькенберга сидел Эндрю Мейс, старший лейтенант-разведчик, а рядом с ним — второй лейтенант Гарри Яновиц. Далее капрал Мак-Кларен, который как будто бы служил телохранителем Фалькенберга, и еще два солдата из охраны штаба. Все рослые люди и кажутся удивительно похожими друг на друга. Харв говорил, что они очень хорошие солдаты — для Харва, когда речь идет не о спартанцах, исключительно высокая оценка.
— Все в порядке, шеф? — спросил пилот.
— Все в порядке, сэр. — Командир экипажа занял место рядом с пассажирами. — Можно подниматься.
Звуки мотора стали слышней, и вертолет взлетел. Лисандр удивился: даже в полете было по-прежнему тихо.
— Лучше бы так и оставалось, — сказал он негромко. — И что только я здесь делаю?
— Неплохой вопрос. — Голос Фалькенберга заставил его вздрогнуть.
— Сэр?
— Ваш микрофон настроен на меня, корнет Принц. Лисандр в отчаянии огляделся. Никто на него не смотрел.
— Не тревожьтесь. Вы только на моей частоте, — сказал Фалькенберг.
— О. — Лисандр повернул ручку сбоку шлема, чтобы активировать экран-указатель. Пять каналов связи, каждый сопровождается диаграммой, указывающей направление связи. Канал номер один — связь непосредственно с Фалькенбергом. Канал номер два — с Фалькенбергом, Мейсом и Яновицем. Остальные не были обозначены. — Я сейчас выключу, сэр.
— Не нужно, — ответил Фалькенберг. — Вопрос был хороший. Так что же вы здесь делаете?
— Сэр?
— Я, конечно, рад вашему присутствию, но это не ваша война, — сказал Фалькенберг. — А вы не кажетесь мне искателем славы.
— Конечно, сэр. Если вы… Мне было сказано, что, если будет возможность увидеть вас в деле, я должен ею воспользоваться.
— Неплохо.
— Сэр… а почему здесь вы?
— Нам за это платят, мистер Принц.
— Да, сэр.
— К тому же можно сказать, что защита интересов адмирала Лермонтова — это мое дело, — сказал Фалькенберг.
— Конечно, сэр, но это относится и ко мне.
— Вы правы, мистер Принц. Лисандр вслушался в гул двигателя.
— Хорошо, мистер Принц. Вы задали вопрос. Отбросив словесные игры, вы спросили, зачем мы здесь.
— Да, сэр.
— Возможно, у меня есть ответ.
— Я бы хотел его выслушать. Последовала долгая тишина.
— Я не очень люблю проповедников, — сказал наконец Фалькенберг. — Но не упущу возможности прочесть проповедь будущему королю.
Мы здесь, мистер Принц, потому что наша работа — быть здесь. Когда-нибудь читали книгу, которая называется La Peste?
— «Чума» Альбера Камю, — сказал Лисандр. — Нет, сэр. Но она есть в списке, который подготовил мой воспитатель.
— Наряду с сотней других книг, которые вам не очень хочется читать. Не сомневаюсь, — сказал Фалькенберг. — Прочтите ее. Наслаждаться не будете, но останетесь довольны, что прочитали.
— Да, сэр.
— Камю говорит, что жизнь человека заключается в исполнении его работы. Становясь старше, я нахожу в этих словах все больше смысла. Мистер Принц, я стараюсь жить в соответствии с этими словами. Я верю, что результат жизни человека — это то, что им сделано. Некоторые делают не очень много.
— Сэр? Некоторые — возможно. Но вы сделали много. Вы изменили историю нескольких планет!
— Это верно. Другое дело, к лучшему или к худшему и имеет ли это изменение какое-нибудь значение для будущего. Но это уже от меня не зависит. События, над которыми я не властен, способны лишить всякого смысла все, что я сделал. Мне хочется думать, что я выжал все возможное из тех возможностей, которые у меня были, но я себя не обманываю. В поддержании равновесия сил в космосе я никогда особенной роли не играл.
— А кто играл?
— Может, когда-нибудь это будете вы. Иногда с политиками и королями так бывает. Легко было так думать, когда я мальчишкой бродил по виа Фламиниа в Риме и смотрел с Тарпейской скалы на Капитолий. Руины славы. Знаете ли вы, что больше двух тысяч лет римляне держали в Капитолии в клетке волчицу? Во времена республики. И во времена гражданских войн, и в великие дни империи. И после падения империи, в раннее средневековье, во время Возрождения, во времена папских государств и Рисорджименто,6 и даже при Муссолини. Но после второй мировой войны этого не получилось. Не смогли защитить волчицу от вандалов. Современных вандалов. Не знаю, что делали первые, настоящие, вандалы.
Фалькенберг рассмеялся.
— Но довольно. Я не играю особой роли в равновесии космоса, мистер Принц, потому что — к добру или к худу — выбрал военное ремесло.
— Вы ведь не хотите сказать, что насилием невозможно ничего решить?
— Конечно, нет. Но солдаты не выбирают, что именно решает их действия. Думаю, в моем случае это не имеет значения. Я сказал, что выбрал военное ремесло. Но на самом деле оно выбрало меня.
— Хорошая профессия, сэр.
Лисандр почувствовал, что Фалькенберг пожал плечами.
— Может быть. Несомненно, профессия, которую понимают неверно. В моем случае — я родился не американским налогоплательщиком и не членом Советской партии — у меня не было возможности так высоко подняться на службе Совладению, чтобы добиться хоть какого-то влияния. Конечно, мы, солдаты, редко обладаем влиянием, в которое нам хотелось бы верить. То, что мы делаем, необходимо и часто бывает решающим, это верно, но нас не часто просят принимать важные решения. Решения о войне и мире. Мы не начинаем войны и редко контролируем мир.
— Разве цель — это мир? — спросил Лисандр.
— А что такое мир? — спросил Фалькенберг. — Я могу утверждать, что с исторической точки зрения это всего лишь идеал, вывод, о существовании которого мы делаем на основании кратких промежутков между войнами. Не очень частых промежутков и не очень длительных. Но предположим, мы знаем, что мир существует — желанный для нас мир. Но какова цена? Патрик Генри7 требовал свободы или смерти. Другие утверждали, что нет ничего достойного в смерти. Но это проблемы, мнение о которых у солдат редко спрашивают.
— Тогда кто же мы?..
— Если вы представляете себе войну, угнетение и насилие чем-то вроде чумы, вроде Красной смерти, солдаты — это санитарная команда. Мы хороним мертвых. Мы стерилизуем местность и стараемся не допустить распространения чумы. Иногда мы сами распространяем чуму, хотя стараемся этого не делать. Иногда — не часто — нам удается устранить причину чумы. Нас редко просят заботиться о жертвах, хотя хорошие солдаты часто это делают. Средство лечения должны найти политики и врачи.
7
Патрик Генри, 1736–1799, — один из видных борцов за независимость американских колоний. Одну из своих речей с призывом выступить против британского господства закончил словами: «Дайте мне свободу или дайте мне смерть!». — Прим. перев.