Внезапно Ли опустила голову и, уткнув лицо в ладони, раскачивалась и раскачивалась — то вперед, то назад.
— Мой папа, — продолжала она, сдерживая слезы, — мой папа сказал: «Ну вот, видите, теперь все в порядке», и он вышел из дому, а когда он отошел подальше и уже не мог вернуться обратно… они забросали его камнями прямо на улице. — Она задыхалась, резко хватая воздух, по-прежнему спрятав лицо в колени. — Из домов, из-за дверей, с повозок. И все они молчали — слышно только было, как он кричал, чтобы они остановились. Просто, чтобы они остановились. — Какой-то нечленораздельный звук вырвался у нее. — Моя мать пошла туда. Она велела нам остаться дома, но я тоже пошла с ней. Он был уже без сознания — может, уже мертв… Они кидали в нас не камни — отбросы и всякую ужасную гадость… — Она подняла лицо и невидящими глазами смотрела в пространство. — О, папа… папа…
Она не плакала. Она дрожала всем телом. С.Т. чуть шевельнулся, подвинул руку, и она тут же рывком вскочила на ноги.
— Не трогайте меня! — вскричала она. — Не трогайте меня! — она резко повернулась и, подбежав к ослику, стала лихорадочно расстегивать и застегивать вновь пряжки крепления груза.
С.Т. не пошевелился. Немо подошел издали и сел, всем своим лохматым тяжелым туловищем привалившись к спине хозяина. Потом Немо понюхал его ухо и лизнул его.
— После этого никто не хотел ничего делать, — сказала Ли, глядя на вьючные мешки. — Чилтон проповедовал прямо на улицах о возмездии за грех. Моей матери не удалось даже собрать присяжных для рассмотрения убийства моего отца — эти джентльмены отказывались вынести обвинение. Они сказали, что преступление совершено толпой, что нельзя выявить конкретного виновника и что она переходит границы дозволенного, требуя большего, словно она сама была судьей. Они сказали… — Подбородок ее затрясся. — Они сказали, что может, мистер Чилтон в чем-то и прав, и женщинам нашего графства пора знать свое место. — С возгласом гнева и отчаяния Ли вновь и вновь бесцельно дергала за ремни, удерживающие поклажу. — Мама написала верховному судье, но так и не получила ответа. Я сомневаюсь, что письмо когда-либо покинуло Хексхэм. И вот тогда Эмили — наказали. Но, конечно, доказательств не было, ничем нельзя было подтвердить, что именно Чилтон стоял за этим нападением. О да, он знал, как запугать людей. Он знал, как помешать им говорить. Мама подумала, что нужно только раскрыть им глаза — и она пошла ко всем членам суда, пытаясь убедить их действовать против Чилтона. Тут нашли Анну — и люди стали смотреть на нас так, словно мы больны чумой. Слуги ушли от нас. Собрался суд и сказал, что это тоже самоубийство. А вскоре мы узнали, что имя Чилтона включено в список для назначения судьей из числа священнослужителей, вместо моего отца.
Она повернула лицо навстречу ветру. С.Т. взирал на ее чистый профиль.
— И это было уже слишком, — тихо сказала она. — Даже у мамы не было столько сил, чтобы все это вынести. Она велела мне собрать вещи и приготовиться ехать к нашим родственникам в Лондон. Она закрыла дом. Она сама впрягла в карету лошадей — у нас даже кучера не было! Я сидела внутри, а она правила. — Ли смотрела на небо, на окружавшие их горы, и ветер относил ее голос прочь. — Она просто была не в себе. Я думаю, и я тоже, иначе я бы ее остановила. Я не думаю, что мама когда-либо правила лошадьми. Они понесли, едва мы доехали до моста. — Она пожала плечами и добавила: — Моя мать упала и разбилась.
Он обнял Немо и гладил густую волчью шерсть.
— Поэтому, Сеньор, — сказала она с горечью, — если вы вернетесь в Англию, где за вас обещана награда, и выступите против Чилтона, против вас ополчатся все — от государства до прихожан. Многие попытаются вас уничтожить.
С.Т. встал, опираясь на Немо, — рука его тонула в густой гриве. Какое-то мрачное ликование начало разворачиваться в нем, возможность азартной игры, все еще далекой и смутно различимой, чтобы сделать ставку. Легкий проблеск опасности разгорался пламенем, мысль и чувства обострялись, он снова начинал жить.
Он хотел этого — да, он снова хотел этого. Ему казалось, что он проспал все эти три долгих года.
— Я еду, — сказал он. — Я все постараюсь сделать для вас.
Она взглянула на него, застигнутая врасплох, словно он поразил ее, а затем лицо ее снова сделалось безразличным, а рот — привычно спокойным и ироничным.
— Они вас живьем съедят, месье.
— Они не смогут даже приблизиться.
Она улыбнулась ему — эта улыбка, сдержанная, холодная, выводила его из себя, отвергая все, что он ей предлагал.
— Будьте вы прокляты, — сказал он вполголоса. Он слишком резко шагнул вперед, споткнулся о Немо, потерял равновесие и рухнул на колени, чувствуя, как мир снова померк и закружился вокруг него.
Она бесстрастно смотрела на него:
— Я вас предупреждала.
Немо не шевелился, так его научили. С.Т. крепче сжал темный мех. Он чувствовал, как распадается на части, как гордость, стыд, ярость и желание разрывают его.
Волк лизнул его руку и прижался к ноге. С.Т. сделал глубокий вдох и заставил себя подняться.
— Я еду, упрямо сказал он. — Я вам нужен. Я влюблен в вас.
Эти слова обладали своей собственной магической силой: ограничения исчезли, и прежний мир распахнулся перед ним, когда он их произнес, полный тревог, страсти, триумфа. Жить так, бросая вызов судьбе ради любви… он снова хотел этого. Это было важнее всего.
— Вы — глупец, — сказала она и отвернулась.
8
Сеньор начал искать лошадь и экипаж в городке под названием Динь. Ли видела, что он спрашивал о них в каждой деревне, на каждом перекрестке, но им пришлось провести в дороге еще целых десять дней, ведя за собой осла, в то время как холодная ярость мистраля подхлестывала их, прежде чем удалось найти экипаж.
Это был старый двухколесный кабриолет. Он стоял на пыльной улице, где казалось очень жарко после того, как северный ветер стих. Благословенный конец мистраля наступил внезапно, и воздух стал хрустально чист, а краски природы — ярко-голубая и темно-зеленая — сочнее, и дома, сложенные из известняка, отчетливо белели в тени узкой улицы. За две недели они оказались в самом сердце Прованса, пройдя от альпийского высокогорья в долину, которую можно было принять по виду за Испанию или Италию: это была земля олив и фруктовых деревьев, теплая, греющаяся под безоблачным небом.
Ли оперлась на стену на солнечной стороне улицы и слушала, как Сеньор торгуется. Она не могла следить за быстрым спором, который шел то на французском, то на провансальском, но в голосе его слышалось гневное отчаянье.
Она ждала. Улица была безжизненна, пустынна, если не считать ослика, покорно стоящего с закрытыми глазами, с их багажом на спине. За улицей поднималась высокая стена — все выше и выше, к предмету гордости жителей — величественному, осыпающемуся от старости замку, который нависал над крошечным городком, притулившимся у его подножия. В теплом воздухе веяло лавандой, запах которой источали дикорастущие кусты, росшие по сторонам улицы и торчащие вертикально прямо из стены.
Волосы Сеньора золотом отливали на солнце. Стоя рядом с серьезным, небольшого роста, горожанином, он сам был словно яркий солнечный луч, негодующий Аполлон, и голос его свободно лился и звенел на опустевшей улице.
Ли поймала себя на том, что следит за ним, и опустила глаза, отвернувшись. Она вновь подумала, что надо уйти, оставить его, как думала уже тысячу раз с тех пор, как они вышли из Ла Пэр. Он не сможет ей помочь, он оказался не тем, кого она искала. Ей следует уйти домой и самой сделать то, что нужно.
Но она не ушла. Она хмуро ждала, испытывая неловкость, не находя логического объяснения этому, — и все же ждала.
Он повернулся вместе с местным жителем и бросил на нее взгляд через плечо: — Подождите здесь.