Зачем делать это?
Он пошлет Немо в деревню, и там его обязательно пристрелят. Когда из тьмы ночи вынырнет волк, никто не будет задаваться вопросом, почему у него на голове парик.
Дьявол.
Она не стоит этого. Что он о ней знал? Капризная, беспомощная, романтическая девица. Он достаточно потерял из-за таких, как она. Он потерял Харона, наполовину утратил слух и полностью — самоуважение.
Он взглянул на нее, этот сжавшийся комочек страдания. Он хотел, чтобы она выжила. Он хотел спать с ней, потому что она была прекрасна, а он прожил без женщин целых три года, черт возьми, вот и все. Разве могло это перевесить жизнь Немо?
Она что-то тихо шептала. Он закрыл глаза и отвернулся, но стал только лучше слышать здоровым ухом ее слабый голос.
— …думаю, я… не смогу встать, — говорила она. — Вы должны уйти, монсеньор. Две недели. Двенадцать дней. Купайтесь в холодном ручье, чтобы укрепить силы. Не возвращайтесь раньше, чем через двенадцать дней. Не дайте… другим прийти раньше. Я прошу прощения… Я не должна была приходить… Но, пожалуйста, монсеньор, уходите. Не надо так рисковать.
Он опустил руку на голову Немо, на этот дурацкий парик, и провел рукой по шее волка, приглаживая мягкую шерсть на загривке.
Она не просила.
Будь проклята ее гордость, она ведь не просит о помощи.
Он резко опустился на колени, притянув к себе Немо. Он с силой обнял его, уткнувшись лицом в его плечо, чувствуя исходивший от него слабый запах дикого зверя и дикой природы. Горячий язык лизнул его в ухо, холодный нос с удивлением обнюхивал шею. Хотелось запомнить все это — надежно спрятать память о звере в глубине сердца. Затем он вскочил и схватил пустую бутылку от вина.
Он дал Немо понюхать бутылку и отдал два коротких приказа — быстро, пока не успел передумать.
Ищи людей. Ищи этого человека. Ступай.
3
С.Т. проснулся от пения птиц и приглушенного невнятного бормотания девушки, лежавшей на кровати. Он растер шею, чувствуя, что на каждой клеточке тела отпечатался след жесткого деревянного стула, на котором он, сидя спал вот уже десять дней. Холодный неприветливый рассвет заглядывал в открытое окно. Прищурившись, он посмотрел в дальний, еще темный угол комнаты.
Она опять сбросила простыню. С.Т. с трудом поднялся. Он потер глаза, пригладил волосы и сделал глубокий вдох. Место у его ног, где должен находиться Немо, было пустым, как и каждое утро последних десяти дней. На мгновение С.Т. оперся ладонями о стену и прижался лбом к холодному камню. Он уже не в силах был молиться.
Тихий шепот перешел в низкий стон. Он шумно выдохнул воздух и оттолкнулся от стены.
Девушка открыла глаза в тот момент, когда он черпаком наливал воду из ведра в треснутую глиняную чашку. Он увидел, как она заморгала и облизнула пересохшие губы. Пальцы ее нервно теребили складки белой рубашки, прячущиеся среди сбитых в кучу простыней. Ее блуждающий взгляд натолкнулся на него, и темные брови нахмурились в яростном недовольстве.
— Будьте вы прокляты, — выдохнула она.
— Bonjour[26]. Солнышко, — язвительно отозвался он — са va?[27]
Она закрыла глаза. Лицо ее было белым и застывшим, окаменевшим во враждебности.
— Я не хочу, чтобы вы мне помогали. Мне не нужна ваша помощь.
Он сел на край кровати, успев поймать обе ее руки в одну свою, пока она не начала с ним драться. Она пыталась было отодвинуться, но была еще слишком слаба для такого сражения. Вместо этого она отвернулась, часто и тяжело дыша даже от столь незначительного усилия. Он приподнял подушку под ее головой и поднес к губам чашку.
Она не стала пить.
— Оставьте, — прошептала она. — Оставьте меня одну.
Он наклонил чашку. Она тупо смотрела прямо перед собой, с трудом приподнимая веки. Ее кожа на ощупь была как бумага, сухая, пепельно-серая, и только два ярких пятна лихорадки смертельной краской лежали на скулах. Он прижал чашку к ее губам. Вода бесполезно заструилась по ее подбородку к горлу.
Он встал, долил в чашку два пальца бренди и осушил ее сам. Приятное тепло разлилось по телу, прогоняя утомление.
— Дайте мне умереть, — бормотала она. — Это неважно. Я хочу этого. — Голова ее скатилась с подушки. — Папа, папочка, дай мне умереть.
С.Т. сел на стул, опустив голову на руки и закрыв ими лицо. Да, она умирала — и сама сделала в бреду этот выбор; то что не удалось сжечь лихорадке, таяло с каждым днем. Она все чаще звала отца, то приходя в себя, то снова забываясь, и все чаще впадала в долгие часы беспамятства.
С.Т. ненавидел ее. Он ненавидел себя. Немо пропал. Когда он думал об этом, он чувствовал себя так, словно его ударили в живот: грудь и горло болезненно сжимались, не давая вздохнуть.
— Папа, — шептала она. — Папа, пожалуйста, возьми меня с собой. Не оставляй меня одну… Не уходи… не уходи. — Она беспокойно повернула голову, приподняв слабую руку. — Папа…
— Я здесь, — сказал С.Т.
— Папа…
— Да здесь я, черт возьми! — Он большими шагами подошел к кровати и схватил протянутую руку. Он показалась ему хрупкой, точно фарфоровой. Он потянулся за черпаком и снова наполнил чашку. — Выпей.
Почувствовав край чашки у губ, она чуть подняла ресницы.
— Папа. — Облизнув губы, она чуть приоткрыла рот. В этот раз, когда С.Т. наклонил чашку, она сделала глоток.
— Вот и хорошо, — сказал он. — Вот и умница.
— О, папа, — пробормотала она с закрытыми глазами. Она выпила еще, и каждый вздох и каждый глоток давались ей с трудом.
— Солнышко, — приговаривал он. — Давай еще немножко.
Она шевельнула пальцами в его руке, ища поддержку, словно ребенок. Он прижал ее к себе, слушая, как бессвязная речь, перемежающаяся всхлипами, постепенно стихает.
«Не смей умирать, будь ты проклята. Не оставляй меня одного».
Она глубоко вздохнула, вздрогнула и проглотила последние капли воды в чашке. Он погладил ее горящий лоб, отведя короткие темные локоны от лица. Она, несомненно, была настоящей красавицей, подумалось ему, раз даже через десять дней болезни все еще была видна ее красота.
Уговорами и принуждением он заставил ее выпить еще воды. Она осилила только половину второй чашки — усталость и забытье снова отняли ее у него. Он попытался без большой охоты расправить простыни, что, в его представлении, обязательно нужно делать, ухаживая за больным, а потом спустился вниз, чтобы добыть еды.
У двери, ведущей во двор, он остановился и свистнул. Свистнул еще раз. Он заставил себя не свистеть в третий раз — четвертый — пятый — тысячный. В этот рассветный час он слышал в ответ только звук собственного дыхания. Он пересек двор и снова свистнул. За ним вперевалку шествовали утки, голодные и недовольные, но он предоставил им самим позаботиться о себе, а сам пошел в огород. Он знал, что ему надо было одну прирезать — ведь для того он их и заводил, — но, когда раньше ему нужно было принимать решение, он оставлял выбор жертвы Немо, которого подобные сомнения не терзали. Немо.
С.Т. снова свистнул. Он не позволил себе остановиться и прислушаться. Звук шагов, хруст известняка и камней казались очень громкими, эхом отражаясь от склонов окрестных гор. Каждая ветка и камень отчетливо виднелись в сверкающем утреннем свете.
В огороде он с трудом нашел то, что осталось в зарослях сорняка. Пять красных перцев, зеленая трубочка кабачка — сильно изгрызенная кроликами, немного широких стручков белой фасоли, две пригоршни дикого розмарина и одна — тмина, и, конечно, чеснок — его единственная удача. Можно все это кинуть в горшок, добавить ячменя — и получится суп. Если ей не захочется, то уж он-то его съест. А еще разотрет оливки и каперсы и намажет на хлеб. На обратном пути он подобрал несколько сосновых шишек и по дороге обгладывал их, кидая с обрыва шелуху.