Ли смотрела на ковер из мокрых желтых листьев, укрывших землю. Сердито смахнув слезы, порылась в сумке, ища свои лекарства. Вынула флакон с глазными каплями, которые сделала сама из порошка ляписа, розовой воды и белого вина. Подойдя к кобыле, она оттянула шоры и из тонкой трубочки капнула по две капли жидкости в каждый глаз лошади. Увидев, что Сеньор возвращается, она торопливо запихнула лекарство в сумку.
Из-под клапана дорожной сумки выглядывал уголок альбома. Укладывая лекарство, она взглянула на потрепанную обложку. Она потрогала альбом, потом внезапно вынула его из сумки. У Сеньора всегда были под рукой карандаши и уголь для набросков: дома, деревья, старые крестьянки, мимо которых они проезжали. Ли села на ступеньки кабриолета, открыла альбом, быстро перелистывая акварели, чтобы дойти до чистых страниц. Она сжимала в пальцах карандаш.
Перед ней была чистая страница со старым пятном, отпечатком ее пальца, оставшимся с прежних дней. Какая-то сцена тогда привлекла ее внимание. Забытое, так и не запечатленное событие… день рождения, вечерний чай, — в один из обычных дней, которые она запечатлевала.
Она поднесла карандаш к бумаге, подумав о волке, о пропорциях, правильном свете и тени, — у нее многое не получалось, поскольку она всего лишь любитель…
Внезапно резким движением карандаша Ли прорвала страницу, с силой вдавливая заточенный кончик все глубже и глубже в альбом.
Ее рука, казалось, двигалась сама по себе, не рисуя, а набрасываясь на пустую страницу. Она не останавливалась, пока не превратила страницу в уродливые лохмотья. Очнувшись, посмотрела на альбом, на карандаш, на свои трясущиеся руки Потом встала и постаралась как можно дальше зашвырнуть альбом.
Она привалилась к поцарапанному кабриолету, прерывисто дыша. Сжав ладони, Ли поднесла их ко рту. Ее трясло. Но постепенно ее дыхание выровнялось. Сила, сковавшая ее мышцы, отступила. Она снова могла двигаться и размышлять.
Когда Ли открыла глаза, то увидела Сеньора, поднявшего лежавший наполовину в мутной воде раскрытый альбом.
Не взглянув на Ли, он стряхнул молодые листья, прилипшие к обложке, осторожно разделил страницы, вытирая уголки рукавом куртки. Объявление о поимке преступников выпало и лежало неподалеку. Эс-Ти поднял и его, вытер, а затем острым стилетом тщательно отделил изувеченную страницу.
Рваные куски бумаги он бросил в лужу. Потом подошел к экипажу и упаковал альбом в свою сумку, аккуратно поместив его между рубашками, просовывая полы рубашки, и застегнул саквояж.
За едой они почта никогда не говорили. Ли сидела в экипаже. Он прислонился к стволу каштана, а Немо свернулся у его ног.
Когда Сеньор поел, он подошел к лошади и снял торбу с ее морды.
— Вы удовлетворены обедом, мадам? — спросил он. Лошадь с энтузиазмом кивнула.
— Это вы ее научили? — спросила Ли нарочито резким голосом. — Я не понимаю, как вы это делаете?
— Ну, как только я узнал, что она говорит по-английски, было достаточно просто завязать беседу.
— Как смешно, — саркастически сказала Ли.
— Я рад слышать, что вам это нравится.
Еще пять тоскливых дней, и они оказались в Руане в гостинице «Сосновая шишка». Ли зашла в конюшню, чтобы закапать лошади лекарство в глаза. Прошло уже две недели, но заметного результата от своего лечения она не замечала.
Сегодня она выбралась позднее, чем всегда. Обычно она дожидалась, когда Сеньор начнет болтать с какой-нибудь вертихвосткой, и после ужина заходила в конюшню. Лечение отнимало несколько минут, а потом она поднималась к себе в комнату.
Однако в этот вечер, после ужина за общим столом, двенадцатилетний мальчик, сын англичан, остановившихся в «Сосновой шишке», уговорил ее сыграть в шахматы. Сеньор сообщил ему, что Ли замечательно играет, и от ее имени бросил вызов: кулек конфет против банки маринованных вишен, которые Сеньору привезли из Орлеана. Ли проиграла, но на этот раз умышленно.
Сеньор, конечно, давно уже исчез в поисках развлечений. Ли взяла с собой лампу, но она ей не понадобилась — из щели в двери на булыжник двора лился свет.
В конюшне раздавались смех и громкие голоса. Там собралось несколько конюхов. Между стойлами, в самом центре конюшни, сидела чалая кобыла: как человек, разбросав передние ноги на глинобитном полу.
Ли остановилась в дверях, опуская лампу. Один из грумов что-то громко спросил, и кобыла энергично кивнула. Немногочисленная публика заревела от восторга, что слегка напугало лошадь. Прежде чем она поднялась, Сеньор прикоснулся к ее крестцу кончиком хлыста и тихо проговорил: