Я весь покрылся сыпью.
Мне было стыдно за свой облик, застенчивость разъедала душу. Я никуда больше не выходил из фехтовального зала, который избрал в качестве убежища. Себя я забросил решительно. Даже мыться перестал. И раздеваться. Мне нравились те сомнительные ароматы, что исходили от тела. А еще я охотно мочился, не снимая штанов.
Тут-то я и начал испытывать сильнейшую привязанность к определенным предметам, к бесчувственным вещам. Я не имею в виду что — нибудь необходимое для жизни: дорогую утварь, богатую мебель, заполнявшую дворец, — все то, что навевает еретические мысли или чувство прямой, косвенной и даже отдаленной причастности к старинной культуре, к ушедшей цивилизации, к какой-нибудь средневековой семейной сцене, к сохранившим жалкие остатки былой позолоты отблескам прошлого; все, что жаждет вас очаровать округлостью линий, барочным роскошеством форм, изысканной простотой или хотя бы указывает на определенную эпоху, век, дату, напоминает откровенно или каким-либо окольным путем стиль ушедшей моды, породившей то или иное художество, — о нет, я проникался расположением исключительно к далеким от эстетики предметам, к чему-то недоделанному, чаще всего необработанному, сохранившему родство с тем сырцом, из коего это произвели. Я окружал себя самыми бессмысленными, никак не связанными между собой штуковинами. Железная коробочка от печенья, страусиное яйцо, швейная машинка, кусок кварца, свинцовый слиток, колено печной трубы. Целые дни проводил в осматривании, в ощупывании и перебирании, в обнюхивании моих богатств. Переставлял их по сотне раз на дню. Они были призваны позабавить, отвлечь, заставить позабыть о тех психологических экспериментах, что так меня утомили.
Все это послужило мне серьезным уроком.
Очень скоро яйцо или печная труба стали возбуждать меня сексуально. Свинцовый слиток на изломе был наделен по-замшевому мягкой, теплой зернью. Швейная машинка выглядела материализованным чертежом, продольным разрезом какой-нибудь куртизанки или механической демонстрацией усилий танцовщицы мюзик-холла. Мне очень хотелось расколоть кварцевую друзу, разомкнуть ее каменные уста и выпить ту, подобную пузырьку на поверхности воды, каплю ароматного меда, что природа когда-то втиснула меж ее полупрозрачными молекулами. А жестяная коробка представлялась краткой выжимкой из обзорного трактата о свойствах женщины.
Круг, квадрат и их проекции в пространстве: куб, сфера — самые простые фигуры — волновали меня, задевали чувства своей грубой символикой, словно красно-белые индуистские божки, лингам-Шивы, напоминая о неких темных, отдающих варварскими ритуалами оргиях.
Все становилось ритмом, свидетельствуя о неизведанном бытии. Я озверел, словно какой — нибудь черный дикарь. Уже не понимал, что делаю. Пел. Кричал. Вопил. Катался по земле. Исполнял зулусские танцы. Падал ниц перед глыбой гранита, которую повелел установить в комнате, охваченный каким-то по-религиозному устрашающим томлением. Этот кусок гранита был живым скопищем химер, в нем кишела жизнь, как в роге изобилия. Он гудел, подобно улью, и был пуст внутри, словно какая-нибудь прокаленная солнцем раковина. Я засовывал в него руки, представляя его бездонным органом размножения. Бил кулаками в стены, стараясь расколотить, уничтожить видения, лезущие изо всех дыр. Испортил, тыча в стену, все сабли, шпаги, рапиры, разломал множество мебели, колотя по ней тяжелой дубиной. А когда Рита просила меня выйти наружу (она еще время от времени приезжала верхом, но уже не сходила с лошади), мне хотелось разорвать на ней платье.
И все же однажды Рита ступила на землю; дело происходило на исходе лета, и она была в длинной амазонке. Без труда она позволила завлечь себя в фехтовальную залу и, как встарь, вытянулась напротив меня на полу. В тот день она была исключительно добра. Мягко соглашалась со мной, готовая последовать любому моему капризу.
— Поверни-ка голову, — приказывал я. — Вот так. Спасибо. Не шевелись, прошу. Ты так же красива, как вон та печная труба: гладкая, закругленная, согнутая в колено. Тело твое — яйцо на морском берегу. У тебя — концентрация каменной соли. Прозрачность горного хрусталя. Ты вся как раскрывшаяся почка, застывший смерч. Бездна света. Зонд, опущенный на неизведанную глубину. Стебелек травы в тысячекратном увеличении.
Меня обуял ужас. Я был страшно напуган. Мне хотелось изрубить ее саблей. И вот она встает с пола. Что это? Она рассеянно надевает перчатки? Сообщает, что сейчас уедет? Говорит, что приехала в последний раз? Что ее призывают в Вену, зиму она проведет при дворе, уже сейчас получила много приглашений на балы и праздники, сезон обещает быть как никогда блестящим… Я ее не слушаю. Я больше ничего не слышу. Просто бросаюсь на нее. Опрокидываю. Душу. Она отбивается. Хлыстом исполосовывает мне физиономию. Но я уже уселся на нее верхом. Она даже не может закричать. Я засовываю левый кулак прямо ей в рот. А в правой руке — нож, и я наношу чудовищный удар. Вспарываю живот. Поток крови затопляет меня. А я рву кишки.
Ну, и затем развязка. Меня запирают. Отправляют в тюрьму. Восемнадцати лет от роду. Дело происходит в 1884-м. Я — заключенный Прессбургской крепости. Десять лет спустя меня тайно переводят в Вальдензее, к помешанным. А значит, мной уже не будет заниматься никто и никогда. Я — сумасшедший. Вот уже десять лет.
е) ЕГО ПОБЕГ
Итак, побег — дело решенное.
Я подал прошение об отставке, решив повсюду сопровождать Женомора. Наконец-то мне повстречался образчик человеческой породы, который занимательно изучать. Что до вопроса о том, не прибавится ли в подлунном мире еще одно-два убийства, не обнаружится ли где-нибудь лишний трупик неполовозрелой девицы, это в моих глазах значения не имело.
В кои-то веки мне представится случай пожить в непосредственной близости к крупному хищнику из породы человеков, наблюдать его, сопровождать везде, разделить его судьбу. Окунуться туда с головой. Принимать участие. Конечно, это будет нечто, лишенное равновесия и правильных воззрений, но в какую сторону пойдет отклонение? Женомор аморален, стоит вне закона. Импульсивен и нервен, всегда начеку, налицо переизбыток мозговой активности. Что дальше? Я бы мог изучить «в сыром виде» проявления подсознательного и посмотреть, с помощью какого хитроумного психологического механизма инстинкт преодолевает свои границы и начинает разрастаться, увеличивать интенсивность собственных проявлений вплоть до выхода за пределы человеческой нормы.
Все шевелится, живет, двигается, куда-то устремляется, даже абстракции здесь всклокочены и, взмыленные, беспорядочно мечутся; ничто не стоит на месте, не поддается изолированному анализу. Во всем есть активность, которая в предельной концентрации оборачивается формирующим фактором. Все формы мироздания отлично откалиброваны и оттиснуты по единой матрице. Становится очевидным, что костный мозг в таких обстоятельствах должен усыхать, зрительный нерв — приобретать дельтовидную форму и ветвиться, человеческое действие — смещаться в направлении, как можно более отклоненном от нормы. Так, заурядная склонность к солено-склизкому, заложенная в глубинах естества, исходит от наших далеких предков, от рыб, поднимается из морских глубин, а какое-нибудь эпилептоидное содрогание эпидермиса имеет столь же древнюю природу, как и дневное светило.
30 сентября 1901 года я поджидал Женомора в двух сотнях метров от ограждающей парк стены у боковой лесной дороги. За несколько дней до того я отправился в Кольмар и купил там мощный автомобиль-внедорожник. Я снабдил Женомора всем необходимым для побега. Он должен был перескочить через стену ровно в полдень. Пока что он слегка запаздывал. Я уже начинал терять терпение, когда услышал громкий крик и увидел нашего зверюгу, приближавшегося бегом с окровавленным ножом в руке. Я быстренько усадил его в автомобиль, и мы тронулись.