Зал отреагировал вежливыми сдержанными аплодисментами, если не считать восторженного рева и топота моего братца Люка. Саванна была подобна пламени, вспыхнувшему в сумраке церкви: светловолосая, робкая и почти бестелесная. Свои непокорные локоны она зачесала назад, но они все равно вздымались роскошными волнами в такт движению.
Я всегда любил слушать голос сестры. Ясный, легкий, лишенный «пряных» интонаций, напоминающий звон колокольчиков над зеленым городом. Ее голос — это весна и цветение, это отрицание метелей, мрака и зимы. Саванна отчетливо произносила каждое слово, будто пробуя его на вкус. Интонации ее стихов были благоухающим садом, очень личным, предназначенным только для нее.
Но поначалу сестру не было слышно. Я понимал: она взволнована и где-то даже напугана вниманием аудитории. Постепенно Саванна обретала власть над языком и над своим творчеством; ее голос поднимался, креп и становился уверенней. В итоге Саванна Винго взяла аудиторию штурмом, аудиторию Уэст-Виллиджа — этих перекормленных культурой, пресыщенных, по-ньюйоркски равнодушных людей. Я знал все ее стихи наизусть, и мои губы двигались в одном ритме с губами Саванны. Вместе с ней я проговаривал истории из нашей жизни и ощущал сверхъестественную силу поэзии, приковавшую внимание толпы. Голос сестры поднимался к бывшему клиросу, вырывался за пределы церкви, летел к расцвеченному огнями Эмпайр-стейт-билдингу и еще выше — к звездам, сверкавшим над Гудзоном. Голос Саванны переносил нас в низины Южной Каролины, где она родилась, чтобы познать горе и печаль, где ее стихи вырастали в темноте, словно острые ветви кораллов, и ждали рождения поэтессы, ждали этого вечера, затаенного дыхания зрителей, слушающих, как она читает написанное сердцем, одновременно поющим и истекающим кровью.
В одну из пауз Саванна подняла голову и обвела зал глазами. Она без труда заметила нас с Люком — мы сидели в пятнадцатом ряду, выделяясь пиджаками и галстуками. Она улыбнулась и помахала нам.
— Эй, Саванна! Ты замечательно читаешь, сестренка! — крикнул Люк.
Аудитория засмеялась.
— Хочу представить вам своих братьев — Люка и Тома. Они приехали из Южной Каролины на мое выступление. Следующее стихотворение я посвящаю им.
Феминистка, угрожавшая выцарапать Люку глаза, сидела совсем недалеко от нас. С церковной скамьи ее не было видно, но когда по просьбе Саванны мы встали, то сразу заметили эту дамочку. Аудитория поприветствовала нас жиденькими аплодисментами. Люк помахал собравшимся, затем наклонился к своей обидчице и сказал:
— Ну что, дерьмоголовая? Думала, я — пустое место?
Я силой усадил его обратно и предупредил:
— Когда говоришь дерзости подобным особам, прикрывай глаза, иначе придется покупать тебе собаку-поводыря.
Мы продолжали слушать Саванну. Ее выступление длилось больше часа; стихи выстраивались в историю ее жизни. В бедной южнокаролинской семье родилась девочка. Босоногая и загорелая, она росла среди болот Коллетона и училась узнавать времена года по миграциям креветок и птиц, а также по созреванию помидоров. Однажды ей открылся свет ее великого своеобразия; девочка лелеяла этот свет, желая вырасти особенной. Она вслушивалась в стоны сов под крышей сарая и пение буйков на протоках и чувствовала, что внутри рождается ее собственный, только ей присущий язык. Затем окружающий мир нанес ей удар — он всегда бьет, рано или поздно. Маленькая девочка, безоружная и озлобленная, начала сражаться с дикостью и жестокостью мира. В последних стихах Саванна рассказывала о своих срывах и депрессиях, о демонах, одолевающих ее, о своем безумии. Обо всем она говорила с изумлением, уважением и разрывающей сердце грустью. Даже демонов она наделила необыкновенной красотой, осветив их достоинством. В ее стихах не было уродливых химер — только поверженные ангелы, плачущие по родному дому. То, что Нью-Йорк услышал впервые, мы с Люком знали давно. Мы являлись очевидцами становления поэтессы: Саванна росла на наших глазах, в доме с видом на реку.