От некоторых собственных строк у нее текли слезы.
— Не надо о печальном, — попросил я сестру, обнимая и успокаивая ее.
— Только печаль чего-то стоит, — вздохнула она.
— А ты напиши о чем-нибудь поразительном, отчего всему миру станет светло и радостно. — Я улыбнулся. — Или обо мне.
— Я сейчас пишу о Нью-Йорке, — ответила Саванна.
— Нашла веселенькую тему.
— Не начинай, мистер Деревенщина, — предупредила она. — Ты же обещал. Ты так упорно ненавидишь Нью-Йорк из-за моей горячей любви к нему?
— Если честно, сложный вопрос, — признался я, вслушиваясь в стрекот цикад, заполнивший весь остров. — Я вырос в городке с населением в шесть тысяч, и среди них был не самым ярким. Что город — даже в нашей семье я был не самым ярким. Я оказался неподготовленным к жизни среди восьми миллионов человек. В Нью-Йорке я заходил в телефонную будку, чтобы позвонить домой, и даже девчонка-телефонистка красноречиво намекала мне одними своими интонациями, что ее уровень развития превосходит мой. Там выходишь купить какой-нибудь паршивый сэндвич с копченой говядиной, и тебя уже обливают снисходительностью как помоями. Нью-Йорк — это переизбыток переизбытков. Я могу ко многому приспособиться, но только не к такому скопищу людей, и не считаю это своим недостатком.
— Вполне предсказуемая реакция провинциала, — вздохнула Саванна. — Это меня и пугает. Раньше ты не был предсказуем.
— Ошибаешься, моя дорогая сестрица. Не забывай, от каких корней мы все произошли. Наш отец — это воплощение южанина. Мать — клише южанки, доведенное либо до гениальности, либо до абсурда. Люк с его сепаратизмом — чем тебе не образец южного мышления? Я весь состою из штампов. На Юге нет никаких идей — только барбекю. Я не шучу, Саванна. Иногда мне это нравится, иногда нет. У тебя есть крылья, и одна из немногих радостей — видеть, что ты поднялась на них в это чертово небо.
— Но какой ценой?
— А какую тебе пришлось бы заплатить, останься ты в Коллетоне?
— Никакую. Здесь меня бы уже не было в живых. Юг убивает таких женщин, как я.
— Значит, мы правильно сделали, отправив тебя на Манхэттен. Не придется тратиться на похороны.
— Первое стихотворение моего нью-йоркского цикла, называется «Этюд. Шеридан-сквер», — объявила Саванна, и в вечернюю темноту вновь полились анапесты ее произведений.
Днем, когда мы не высовывали носа из хижины, Саванна усердно занималась своим дневником. Она подробно заносила туда все мои рассказы о нашем взрослении. Тогда я впервые узнал об обширных и невосполнимых провалах в памяти сестры. Она напрочь забыла многое о нашем детстве в Коллетоне. Исчезнувшие периоды были серьезной проблемой и грузом, отягчавшим Саванне существование. Ее безумие служило безжалостным и ненасытным цензором, который, не удовлетворяясь разрушением ее повседневной нью-йоркской жизни, набрасывался на прошлое и вымарывал оттуда целые куски, заменяя их недоуменным белым шумом забвения. Дневники сохраняли Саванне память о том, чем были заполнены ее дни. На их страницах были только голые факты и ничего больше. Эти записи служили ей окошками в прошлое. Ведение дневников являлось одним из изобретенных ею способов сохранения рассудка.
После моего окончания колледжа Саванна на каждое Рождество присылала мне в подарок изящную тетрадь в кожаном переплете. В таких тетрадях она вела свои дневниковые записи и настоятельно советовала мне делать то же самое. Эти аккуратные томики занимали у меня целую полку над письменным столом. Я вспоминал о них лишь тогда, когда вытирал пыль, — страницы оставались девственно чистыми. Я не зафиксировал на них ни одного абзаца, ни одной мелькнувшей мысли. Что касалось моей собственной «книги жизни», то по неизвестным причинам я так и не нарушил обета молчания. Пустые тетради служили мне упреком, однако я не поверял им ничего о своих переживаниях. Казалось бы, при моей-то обостренной самокритичности… Однако самым непростительным из моих недостатков было тщеславие. Перечисления всех моих минусов хватило бы на целый день, но не о них же писать. Мысли о ведении дневника всегда имели оттенок самовосхваления, которое я привносил в это простое занятие. Я твердил себе: вот когда у меня появится какое-нибудь оригинальное и интересное рассуждение, достойное изложения на бумаге… Мне не хотелось быть заурядным биографом собственных неудач. Я мечтал сказать нечто. Пустые тетради в кожаных переплетах были красноречивой метафорой. Я жил с ужасным ощущением, что через какое-то время постарею, но все так же буду ждать начала настоящей жизни. Я уже заранее жалел себя состарившегося.