Я видел во сне двоюродного деда Гариуса, лежащего в своей высокой башне, древнее греха и лишь немногим менее зловонного. Сиделки мыли его, носили, кормили, каждый день отнимая у него толику человеческого достоинства, хотя, казалось, этого у него все равно оставалось достаточно.
Гариус, наверное, возблагодарил бы любого бога, что даровал бы ему на день возможность ходить, пусть даже в таком месте. И даже на исходе такого дня, промерзший до костей, измученный, согбенный бедами, я бы не согласился поменяться с ним местами.
Мой двоюродный дед лежал там годами, возраст и болезнь держали его на пороге смерти. Красная Королева говорила нам, что дверь в смерть действительно существует, и казалось, что Гариус стучался в нее с того самого дня, когда увидел мир.
Во сне я вернулся в тот день, когда солнце пробивалось сквозь ставни и когда Гариус вложил в мои руки медальон. У деда были узловатые пальцы, дрожащие, покрытые пигментными пятнами. «Портрет твоей матери, — сказал он. — Сохрани его». Сохранить — значит держать в тайне. Мне тогда было шесть лет, но я уже понимал.
Я сидел и смотрел на старого калеку. Слушал его рассказы, смеялся над ними, как это делают дети, и затихал с широко распахнутыми глазами, когда истории становились страшными. Тогда я толком не знал, что он мой двоюродный дед, и уж вовсе не догадывался, что он брат Молчаливой Сестры, хотя вроде как понятно, что она должна была быть хоть чьей-то сестрой.
Я подумал: интересно, а боялся ли Гариус своей сестры-близнеца, молчаливой женщины с бельмом на глазу? Можно ли вообще бояться своего близнеца? Не похоже ли это на страх перед самим собой? Я знал, что многие боятся самих себя, боятся, что предадут себя, что предпочтут бегство битве, выберут бесчестный путь, заведомо более легкий. Я всегда доверял себе, зная, что обязательно сделаю так, как будет лучше. Лучше для меня, Ялана Кендета. Боялся я себя лишь в тех редких случаях, когда на меня накатывало желание бороться, когда гнев овладевал мной и влек к опасности.
Что знал Гариус, запертый в башне со своими историями и подарками для детишек, о битвах своей сестры? Теперь я рассматривал эти воспоминания как головоломку. А можно ли было смотреть на них иначе? Как на те ребусы, где вроде бы все очевидно, пока кто-нибудь не скажет, что на самом-то деле наоборот и то, что казалось фоном, на самом деле и есть изображение, и вот все меняется, и ты больше не можешь видеть как раньше и считать это все неизменным, устоявшимся, надежным?
Знал ли Гариус, что его младшая сестра решила, что знает, где находится дверь в смерть?
— Ял, — прозвучал усталый голос. — Ял.
Я подумал о Гариусе, брате Красной Королевы, лежащем на узкой койке и сверкающем глазами. Он же явно был старше нее. Знал ли он о планах моей бабки? Что из всего этого было делом рук калеки?
— Ял!
Разве не должен он был стать королем? Разве не он правил бы Красной Маркой, если бы не был так изувечен?
— Ял!
— Что?
Я споткнулся и едва не упал.
— Мы сделаем привал.
Снорри, усталый и согбенный, — ледяная пустыня истощила его мощь, так же как истощала силы любого человека. Он протянул руку — впереди поднимались бесконечные стены Суровых Льдов, прекрасные и невообразимо высокие.
Мы поели, хотя это потребовало дополнительных усилий: омертвевшие пальцы с трудом высекали искры, чтобы поджечь остатки топлива. Мы подогрели котелок на последних углях, зная, что теперь не будет тепла, кроме того, что сумеют выработать наши тела.
Той ночью я очень долго не мог уснуть. Небо над головой прояснилось, и звезды светили все ярче, по мере того как крепчал мороз. Дышать было больно — с каждым вдохом я словно втягивал в себя острые лезвия. Смерть казалась близкой и желанной. Я дрожал, кутаясь в многослойные меха, и грезы настолько овладели мной, что я не был уверен в предстоящем пробуждении.
В мертвый час после полуночи меня разбудила тишина. Безжалостный ветер наконец угомонился, затих. Я с трудом открыл один глаз и уставился в темноту. Чудо явилось внезапно, без предупреждения. В единый миг небо озарилось подвижными волнами света, то красными, то призрачно-зелеными, потом — какого-то невиданного оттенка голубого. И они беспрестанно менялись, змеились и переливались. Тишина и величие зрелища заставили меня затаить дыхание. Все небо было покрыто письменами, сотни километров небосвода величаво танцевали под музыку, услышать которую дано лишь ангелам.